Б. Бьернсон. Нобелевская речь
 По моему разумению, ту премию, которая была вручена мне сегодня, следует рассматривать в качестве дара одной нации другой и как своеобразный жест примирения. Примирения после длительной борьбы, которую я вёл за равноправное положение Норвегии в нашей унии[1], борьбе, порой вызывавшей горестное негодование в Швеции, той стране, которой в настоящее время я обязан принятием решения о присуждении этой премии мне. Я рад предоставленной мне возможности изложить свои взгляды на роль литературы. Позвольте мне в интересах краткости изложения воспроизвести тот образ, который возникает в моём воображении со времени ранней юности, когда я думаю о прогрессе человечества. Мне видится бесконечная процессия мужчин и женщин, которые непреклонно движутся вперёд.
Дорога, которой они идут, не обязательно прямая, но она ведет их к цели. Ими движет неумолимая сила, они подчиняются ей сначала бессознательно, но постепенно все более и более осознанно. Прогресс человечества никогда не был результатом сознательных усилий, и никому не удавалось сделать его таковым. Местонахождение этого понятия между осознанным стремлением к нему и бессознательным желанием вырваться вперед, свойственное всем нам; последнее и связано с порывом нашего воображения. В некоторых из нас дар предвидения настолько силён, что позволяет различать самые далёкие горизонты впереди и те тропы, которые к ним ведут, по которым предстоит идти человечеству. Для формирования нашего сознания решающую роль играет умение различать добро и зло. Без этого невозможно душевное равновесие, вот почему у меня всегда недоумение вызывала идея о том, что мы, писатели, берясь за перо, должны отбросить всякие морально-этические принципы. Совершенно очевидно, что в таком случае наше сознание рискует обратиться в бесстрастный фотографический аппарат, не делающий различий между добром и злом, прекрасным и безобразным!
Я не собираюсь вдаваться здесь в рассуждения о том, какова та грань, до которой здравомыслящий индивид может отринуть от себя наследие тысячелетий, то есть те принципы, которыми руководствовались многие поколения людей. При этом я не могу удержаться от вопроса, почему мои собратья по перу, которые придерживаются этого взгляда, все же выбирают именно те или иные художественные образы, отдавая им предпочтение по отношению к другим? Разве этот выбор является чисто механическим? Почему же тогда картины, созданные воображением этих писателей, производят столь сильное, неизгладимое впечатление? Можно утверждать, что в создании этих картин что-то двигало, руководило ими, что, собственно говоря, эти картины выбраны не ими.
Вряд ли они смогут что-либо возразить на это. Эти писатели, так же как и все остальные люди, не смогут отбросить от себя моральные принципы, которые мы все пронесли через столетия. Единственное различие между ними и нами состоит в том, что мы сознательно служим нравственным идеалам, а они пытаются ниспровергнуть их. Кроме того, мне хотелось бы мимоходом заметить, что не всё представляющееся нам аморальным является таковым по своей сути. Многие из привычных нам идей, принципов и установлений, коими мы постоянно руководствуемся, были в своё время революционными. Суть высказанного мной утверждения состоит в том, что писатели, отрицающие наличие какой-либо цели, тенденции в своем творчестве, ещё в большей степени нежели остальные каждым своим словом как раз и выражают ту или иную тенденцию.
Я могу привести бесчисленные примеры из истории литературы, свидетельствующие о том, что чем более писатель ратует за духовную свободу, тем более он сам склонен к какой-либо форме тенденциозности. Создатели великих творений в Древней Греции судили по законам справедливости и смертных и бессмертных. Пьесы Шекспира явились великой тевтонской Вальгаллой[2], то безмятежной, озарённой ярким солнечным светом, то сотрясаемой бурями и ураганами. Весь мир был для него полем битвы, которое он обозревал, но в описании этой битвы он руководствовался своим тонким поэтическим чутьем, его вела возвышенная вера в жизнь и её неисчерпаемые возможности.
Можно сколько угодно воскрешать персонажей Мольера и Хольберга[3] и лицезреть при этом лишь их процессию в нелепых париках и камзолах, преувеличенно жестикулирующих, добросовестно выполняющих задачу, поставленную перед ними драматургом. Эти персонажи столь же прямолинейно тенденциозны, сколь и многословны.
Я уже говорил о тевтонской Вальгалле Шекспира. Но ведь и Гёте и Шиллер своим творчеством внесли в нашу жизнь свет Элизиума[4], с их приходом в литературу небесный свод стал нам ближе и приветливей, жизнь — радостней и счастливей. Можно утверждать, что все те, кому довелось купаться в лучах этого солнца, молодые Тегнер и Эленшлегер, не говоря уже о Байроне и Шелли, все они несли в себе свет античной божественности.
Те времена и умонастроения канули в вечность, но мне хотелось бы тем не менее упомянуть двух великих своих современников, которые неотделимы от этого пути развития. Прежде всего я имею в виду своего соотечественника, старого друга, который сейчас нездоров[5]. Это он зажёг множество бакенов вдоль наших норвежских берегов, которые всегда предупреждают о грозящей опасности и не дают мореплавателю сбиться с пути. Я имею в виду также и великого старца из соседней страны на востоке[6], который озарил своим духовным светом многих людей. Пламя духовного костра, зажжённого их благородными усилиями, разгорается, как на осеннем ветру.
Я не стану распространяться здесь о восприятии тенденциозного искусства, ведь как с этим обстоит дело: либо пан, либо пропал. «Ich rieche die Absicht und werde verstimmt»[7].
Если тенденциозность и художественность выступают в произведении в равных пропорциях, то всё прекрасно. Что же касается двух упомянутых великих писателей, то, вероятно, можно утверждать, что суровые предостережения первого могут показаться устрашающими. Что же касается второго, то он настолько способен увлечь нас далёким идеалом, что долгий путь к нему может показаться пугающим. Но самое важное при этом, что наша воля к жизни укрепляется, а не расслабляется. Страх не должен сбивать нас с дороги, которая простирается перед нами. Процессия должна продолжать свой путь. Нам необходимо осознавать, что в принципе в человеческой жизни преобладает хорошее, что даже после самых ужасных несчастий, катастроф земля вновь купается в мощных потоках света, источник которого вечен. А порукой тому служит наша вера.
В последнее время моим кумиром стал Виктор Гюго. Основанием его блистательного воображения служит убеждение, что жизнь прекрасна и именно это делает его творчество столь многоцветным. Многие толкуют об его недостатках, театральности и манерности. Но все эти недостатки, слабости уравновешиваются его «joie de vivre»[8]. А она продиктована инстинктом самосохранения, потому что, если бы мы исходили из того, что в жизни больше плохого нежели хорошего, жизнь на земле давно бы прекратилась. И если кто-то изображает исключительно тёмные стороны жизни, то созданные им картины представляют искажённое изображение жизни. В то же время я не согласен с теми, кто считает, что узнавание тёмных сторон жизни только вредит нам. Это не так.
Только слабые души и эгоисты не способны вынести сам факт существования отвратительных явлений, а все остальные вполне способны на это. Если бы все те, кто своими описаниями заставляет нас трепетать от ужаса или сгорать от стыда, были бы в состоянии дать нам понять, что в жизни несмотря ни на что есть возможность счастья, то мы могли бы сказать самим себе: ну хорошо, по воле данного автора перед нами вот такой сюжет или текст. Это свидетельствует лишь о том, что в жизни много неожиданного и по воле данного автора нам надлежит в данный момент изумляться и ужасаться. Хотя чаще всего из-под пера писателя выходит всего-навсего сенсация, а порой он оказывается неспособным даже на это! Получается двойное разочарование. Потому что у автора отрицательное отношение к жизни. И ещё потому, что он не способен вести читателя за собой. Отсутствие профессионализма всегда оскорбляет.
Чем большую тяжесть взваливает себе на плечи человек, тем более тщательно должен он рассчитывать свои силы. И уж коли некто осознал себя способным нести это бремя, осуществить сей тяжкий труд, то уж пусть избавит нас от лишнего многословия, или ужасающих картин: только художественные образы.
В искусстве мы пытаемся найти смысл жизни, так же как мы ищем его, и в переливающихся каплях росы, и в сверкании молний. Мы испытываем бесконечную радость, когда произведения искусства помогают нам обрести его. И нам не по себе, мы испытываем горькое разочарование, когда это не удаётся. Изначальные представления о добре и зле, которыми глубоко проникнуто наше сознание, всегда играли важную роль во всех сторонах нашей жизни, они являются неотъемлемой частью нашей жажды знания и самой нашей жажды жизни. Цель искусства — сеять повсюду семена добра, и чем больше будет этих семян, тем лучше.
Вот те идеалы, которые я стремлюсь провозгласить, будучи их верным слугой и поборником. Я отнюдь не отношусь к числу тех, кто полагает, что человек искусства, писатель не несёт моральной ответственности. Напротив, он несёт гораздо большую ответственность по сравнению с остальными. Ведь это он идёт впереди процессии, другие должны следовать за ним.
Я хочу выразить глубокую благодарность Шведской академии за признание моих заслуг на этом поприще. А теперь позвольте мне поднять бокал за всё здоровое и благородное в литературе.
1. Шведско-норвежская уния 1814—1905 гг., навязанная Норвегии силой оружия (шведско-норвежской войной 1814 г.).
2. Вальгалла — букв, «зал мертвых». В скандинавской мифологии — чертоги бога Одина, где пируют погибшие в сражениях воины.
3. Хольберг Людвиг (1684—1754)— великий датско-норвежский драматург, связанный с эстетикой классицизма.
4. Элизиум — в античной мифологии — благодатное место на западе Земли, где блаженствуют избранники богов.
5. Имеется в виду Г. Ибсен.
6. Л. Н. Толстой.
7. Я ощущаю нарочитость, и это меня удручает (нем.).
8. Радость жизни (фр.).
© Перевод. Э. Панкратова, 1999.
Б. Бьернсон. Нобелевская речь
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
