А.Н. Варламов: Кнут Гамсун в судьбе, прозе и дневниках Михаила Пришвина
 В 1919 году Пришвин сделал в дневнике любимую всеми пришвиноведами запись: «Читаю Бунина – малокровный дворянский сын, а про себя думаю: я потомок радостного лавочника (испорченный пан)».
Отношения двух земляков – Бунина и Пришвина – это отдельная тема, а вот выражение «испорченный пан» представляет собой несомненную отсылку к известному роману Кнута Гамсуна, писателя, очень много значившего не только для Пришвина, но и для всей русской литературы – для ее, говоря современным языком, геополитики. Тут вот что имеется в виду. Если верно, что в нашей словесности можно провести очень условную, очень подвижную, но все же достаточно определенную границу между севером и югом, где Андрей Платонов, Шолохов, Бунин, Грин, Паустовский, Булгаков будут тяготеть скорее к югу, то Клюевым, Писаховым, Ремизовым, Шергиным, Пришвиным, а позднее Казаковым представлена линия северная. Правда, это если говорить о ХХ веке. В ХIХ преимущество «южан» было бесспорным. Колыбелью русской литературы были лесостепь, Кавказ да две столицы, а Русскому Северу, не тронутому ни татаро-монгольским владычеством, ни крепостным правом, Северу с его человеческим и природным богатством, сохранившему почти в нетронутом виде старинные сказания, былины и песни по части изображения в литературе долгое время не везло. Из великих русских классиков прошлого кто о нем писал, да и просто кто до тех мест добрался? По большому счету разве что Гавриил Романович Державин, неудачный губернатор Петрозаводска, сочинивший там величественную оду «Водопад», да написавший свою «Эду» Боратынский. А житейские пути Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова пролегли в иных направлениях.
Интерес в Русскому Северу усилился в середине XIX века в связи с изучением народного поэтического творчества, и в Олонецкую да Архангельскую губернии стали ездить ученые люди, этнографы, собиратели фольклора - Гильфердинг, например; побывал там замечательный писатель Сергей Васильевич Максимов, но даже его книга «Год на Севере» не смогла рассказать обо всем, и свои обширные полуночные земли читающая Россия знала гораздо хуже, чем среднюю полосу или Юг.
Ситуация переломилась с наступлением Серебряного века, когда Север стал вызывать острый интерес у Александра Блока, Константина Бальмонта, Андрея Белого, Юргиса Балтрушайтиса, Игоря Северянина (недаром взявшего такой псевдоним) и других «властителей дум». Норвежский писатель Кнут Гамсун сделался дорог русскому читателю, доселе гораздо лучше знавшему Байрона, Гете, Диккенса, Золя и Мопассана, в том числе и потому, что был северянин, причем ярковыраженный северянин, и русская литература совпала с Гамсуном пространственно. Он стал открывателем того, что давно нуждалось в открытии и освоении, и в этом смысле можно говорить о важнейшем «культурном обмене»: мы подарили Гамсуну Достоевского, а он нам – север, ставший духовной родиной очень многих наших писателей, и Михаила Пришвина, в том числе.
Сам Пришвин был родом из-под Ельца, он учился в одной гимназии и почти в одно время с Буниным, а одним из его гимназических учителей был В.В. Розанов, сыгравший в судьбе юного Пришвина роковую, ужасную и все же благотворную роль. Выгнанный по настоянию Розанова из гимназии с волчьим билетом за грубость, Пришвин на много лет сделался бродягой, неудачником, связался с революционерами, отсидел год в тюрьме, уехал учиться за границу, потом вернулся в Россию, по-настоящему не зная, чем ему заняться. В судьбе Гамсуна были свои пируэты, искания, потери и обретения, но извилистость жизненного пути обоих авторов налицо.
Неизвестно, когда он впервые Гамсуна прочитал. Но позднее отметил в дневнике: «Все больше и больше живя, удивляюсь, откуда у меня взялось такое натурное какое-то, чуть ли не антропологическое сродство с Кнутом Гамсуном, если бы поразил он меня собой раз навсегда каким видением, но этого совершенно не было, и до чтения его романов я жил и писал, совершенно как он…»
То было признание очень важное: Пришвин ощутил себя русским Гамсуном до того, как с творчеством норвежца познакомился, и нет сомнения в том, что когда в 1906 году он поехал в Карелию, то написанная по следам этого путешествия книга «В краю непуганых птиц» была насыщена неведомыми автору, но родственными гамсуновскими соками, можно было б сказать, «соками земли», предвосхищая название будущего романа.
Возможно, именно в ту пору по возвращении с Севера он с творчеством Гамсуна и познакомился или по крайней мере о нем услышал. В 1907 Пришвин совершил второе путешествие на Север, которое закончил в Норвегии, о чем написал в повести «За волшебным колобком». Там, на родине Гамсуна, он позволил себе довольно опасный розыгрыш. Оскорбленный (а Пришвин в молодости был мнителен и самолюбив), что его принимают то за русского шпиона, то за анархиста, он решил отомстить тем норвежцам, с кем свела его судьба в Вардё.
«Я пересчитываю ряд имен норвежских писателей и называю их шведскими. Такого эффекта я даже и не ожидал. Я никак не думал, что писатели, которых, вероятно же, и не очень-то знают эти захолустные люди, могут быть предметом такой национальной гордости…
- Но Гамсун, - говорю я, - он, кажется, швед?
- Все норвежцы, все норвежцы…
- И Бьернсон?
- Норвежец! Уж это такой норвежец!»
Пришвину нравилось разыгрывать простака, подразнивая своих собеседников и одновременно пробуждая в них чувство гордости – ведь Норвегия только что получила свою независимость от ближайшего южного соседа. И Норвегия ему тоже понравилась, кое-что хотелось бы даже перенести из нее в Россию, но здравомыслящий русский спутник его, помор по имени Петр Петрович благодушные прожекты отмел:
«Нет, нам нельзя. Нам из-за бабы нельзя. Наша баба не пойдет. Норвеженка живет одна, ей хоть бы что, а нашей бабе нужна баба, а той бабе еще баба. Так из-за баб живем мы кучами, а в одиночку не годимся».
Впрочем, Пришвин всю свою жизнь одиночкой и прожил, заработав репутацию отшельника и бродяги, которой очень гордился и которая в сущности уберегла его в 1930-е годы. Но уже первая серьезная критическая статья, посвященная творчеству Пришвина, написанная в 1910 году известным критиком Р. В. Ивановым-Разумником, называлась «Великий Пан». «В современной русской литературе есть один художник, почти никому неизвестный, в произведениях которого ярко проявляется "Великий Пан". Это - М. Пришвин. (…) Одним чувством, одним настроением пронизано все его художественное творчество; один Бог царит в его душе; одна тема проходит через все его произведения--Великий Пан. Он хочет подойти к решению вечных мировых вопросов, но чувствует, что для этого недостаточно "безумно вопить" (как многие из современных писателей) или биться головою о "железные врата необходимости".
Нет, для этого надо прежде всего суметь слиться с тем миром природы, в котором живешь, который тебя окружает. Не среди каменных стен города ищет ответа М. Пришвин на "проклятые вопросы"; нет, он уходит в степь, на море, в глухие, далекие леса...»
Не названный критиком Гамсун был Пришвину очень близок. Оба трудно входили в литературу, преодолевая множество препятствий, носили в душе детские раны и травмы, знали успех и поражение, богатство и нищету, скитания, голод, и хотя с точки зрения литературной карьеры, мировой известности, Гамсун добился большего, несомненно, то были писатели родственные по мужеству творческого поведения. Уход от цивилизации, глубинное постижение природы, жизнь в природе – все это было Пришвиным не просто описано, но прожито, и здесь можно говорить об определенном заочном диалоге, который между русским и норвежским писателями существовал, и хотя понятно, что вряд ли Гамсун Пришвина читал и даже о нем слышал, со стороны Пришвина этот диалог носил характер осознанный. Он видоизменялся с течением времени и зависел от тех внешних условий и внутреннего состояния, в коих Пришвин пребывал, а жизнь этого писателя (1873-1954) была пусть и не столь продолжительной как у Гамсуна, забравшего почти по половинке из каждого века, но все равно очень насыщенной и долгой. Вот почему гамсуновские записи из Дневника Пришвина важны прежде всего для понимания самого Пришвина.
Весной 1919 года Пришвин записал в дневнике: «Читаю Гамсуна «Лес зимой» и другие рассказы: так мало леса и так много себя. Раньше казалось мне, что Гамсун, уходя в лес, показывает нам природное начало человека-зверя и противопоставляет этому, как Толстой, верхний, оторванный от природы человеческий слой. Теперь у меня иной взгляд - я думал, читая пребывание Гамсуна в лесу, что вот как богато жило общество, до того богато, что отдельный человек мог находить удовольствие жить в торфяной юрте, и общество находило интерес выслушивать его рассказы».
Смысл этой записи очевиден: в России шла братоубийственная война, в жизни Пришвина происходили семейные неурядицы, из литературы он был фактически вычеркнут, его дом сожгли восставшие мужики, и впереди его ждал не добровольно выбранный уход от цивилизации в природу, а вынужденная в ней жизнь, и Гамсун, которого Пришвин так любил в мирное, довоенное и дореволюционное время, казался ему теперь как бы несовременным, архаичным. Он исчезает из пришвинского дневника в последующие очень трудные дорогобужские годы (1920 - 1921), когда Пришвин работал над повестью «Мирская чаша», и в характере ее главного героя ничего гамсуновского, пожалуй, не найти. Но проходит несколько лет, в России настает успокоение, и Пришвин вновь возвращается к Гамсуну в 1923 году, в пору работы над автобиографическим романом «Кащеева цепь».
Это обращение было глубоко неслучайным. Характер гамсуновских героев помогал Пришвину лучше понять, и себя, и своего протагониста Михаила Алпатова, который становится художником и ищет спасения в природе так же, как искал его лейтенант Томас Глан, и так же трудно любит, как «радостный сын» мельника Юханнес из «Виктории».
«Изучаю эгоизм поэта, воображающего себя чуть ли не святым…Гамсун маскирует эгоизм этих людей их отзывчивостью во встречах с бедными людьми, их угадыванием сокровищ смирения – пусть это будет и в моем герое».
«Три романа К. Гамсуна прочитаны: «Соки земли», «Санатория Тархаус», «Женщины у колодца». Хорошо одни «Соки», в остальном чересчур много кори (Гамсун описывает буржуазию, как болезнь корь на стихийном человеке). Через «Соки земли» можно прийти к своему роману», - писал Пришвин в ноябре 1924 года, и в «своем романе», то есть в «Кащеевой цепи», влияние Гамсуна ощущается особенно остро в ее заключительных страницах торжества природы, ее прославления и благословления.
«Когда думаю о литературе, - что сделал для нее Андрей Белый, - то чувствую себя совершенно ничтожным: какой я литератор! Но в то же самое время упор в жизнь у меня так велик, что в наше время равным себе считаю только Горького и Гамсуна», - записал Пришвин в 1925 году, а несколькими годами позднее, в 1929-м, заметил: «Читаю «Бродяги» Гамсуна. Так хорошо, что плохо думается о наших писателях…»
Так в очень важную пору напряженных поисков и определения писательской стратегии, которую сам Пришвин позднее назовет искусством поведения, Гамсун оставался для него неким мерилом, камертоном. «У Гамсуна есть книга о любви и другая - «народ» - «Соки земли». У меня еще нет книги любви (но она будет), зато соков земли вытянуто, пожалуй, и больше, чем у Гамсуна».
Гамсуновская «книга о любви» - это возможно повесть «Виктория», а может быть, и «Пан», важно не это. Важно то, что свою книгу о любви Пришвин действительно напишет в 1933 году по возвращении на этот раз не с Севера, а с Дальнего Востока – это будет повесть «Жень-Шень». Но в 1937-м Пришвин к этой теме вернется и признает: «Соки земли» Гамсуна – настолько действительно соки, что я вдруг понял только теперь смысл и значение слова «земля» - почему это «мать», сила и т. п. В этом и жадность труда и вкус как «укус».
Вот так – через Гамсуна! Имя этого писателя сопровождало пришвинские дневниковые записи на протяжении многих лет и попадало в самые короткие списки любимых авторов – Пушкин, Достоевский, Толстой и Гамсун… Из иностранцев он стоял на первом месте, да и по сути иностранцем для Пришвина не был, а сделался своим.
И последнее, на чем очень коротко хотелось бы остановиться. Хорошо известен печальный «германский след» в судьбе великого норвежца. Об этом сюжете написано много книг и сказано горьких слов, и уж точно не нам о нем судить (и пока не опубликованы послевоенные дневники Пришвина, мы не знаем, что думал в эту пору о Гамсуне Пришвин и как относился к его трагической судьбе и судебному преследованию автора «Пана» на Родине), но накануне Великой Отечественной войны и Михаил Пришвин, как это ни парадоксально, был своеобразном германофилом. В отличие от Гамсуна он не заявлял о своих взглядах публично и не понес за них никакого наказания, однако в дневнике 1940 года отмечал:
«Несоветские элементы все за англичан, то есть за демократию. Как странно выходит, что кто за Германию, тот и за коммунизм и за отечество и, конечно, верит в перемену к лучшему от их объединенной победы. Л ., конечно, стоит ни за то, ни за другое, потому что перемена в обществе может быть только через Бога. Меня же, при всем сознании легкомыслия наших спорщиков, почему-то тянет к Германии, и я чувствую даже, как от глупости своей у меня шевелятся уши. И все-таки радуюсь ее победам и даже радуюсь, что СССР теперь вступает в границы старой России, и если самому добраться до своего окончательного и неразложимого мотива, то это будет варварское сочувствие здоровой крови, победе и т. п. и еще врожденная неприязнь к упадничеству, как пассивному (обывательскому), так и интеллигентскому (в смысле сектантской претензии на трон)». Когда из народничества выпала скорбь о несчастных (о мужике), то оно превратилось в эсерство, то есть вышло из сферы моральной и вошло в политическую аморальную сферу. Возможно, мое "за Германию" есть мое отрицание нашей революционной интеллигенции (претенденты на трон)».
«Кто не верит в то, что Кащея можно убить, тот стоит за Англию, кто верит – стоит за Германию и за СССР. Во всем мире наступает эпоха последнего изживания идей революции и восстановления идеи государственности. Идеи революции, как паразитирующие растения лианы, опутали когда-то здоровый конституционный индивидуализм, и так создалась демократия. Вот это теперь и рушится. Начинается всемирная реакция под началом Германии».
Можно сегодня по-разному к этим суждениям относиться, но нет сомнения, они были высказаны искренне. И как знать, быть может, Гамсун кое в чем со своим русским собратом согласился бы. Другое дело, что когда началась война на территории его страны, Пришвин свое отношение к Германии изменил, и именно победа в войне окончательно примирила его с большевиками. Но едва ли сам по себе германский мотив в его жизни был случаен.
Родство счастливых душ предполагает и родство несчастья.
(c) А.Н. Варламов
А.Н. Варламов: Кнут Гамсун в судьбе, прозе и дневниках Михаила Пришвина
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
