Norway | Норвегия
Вся Норвегия на русском/Литература Норвегии/Гамсун-2009/Эссеистика Гамсуна/Кнут Гамсун - Норвежская литература/
Сегодня:
Сделать стартовойСделать стартовой Поставить закладкуПоставить закладку  Поиск по сайтуПоиск по сайту  Карта сайтаКарта сайта Наши баннерыНаши баннеры Обратная связьОбратная связь
Новости из Норвегии
О Норвегии
История Норвегии
Культура Норвегии
Mузыка Норвегии
Спорт Норвегии
Литература Норвегии
Кинематограф Норвегии
События и юбилеи
Человек месяца
Календарь
СМИ Норвегии
Города Норвегии
Губерния Акерсхус
Норвегия для туристов
Карта Норвегии
Бюро переводов
Обучение и образование
Работа в Норвегии
Поиск по сайту
Каталог ссылок
Авторы и публикации
Обратная связь
Норвежский форум

рекомендуем посетить:



на правах рекламы:





Норвежские авторы2009 - Год ГамсунаСтатьи о литературе
Литературные событияНорвежская классикаО писателях Норвегии
Слово переводчикаПоэзия НорвегииЛитература Норвегии: краткая история
Книги и переводная литератураНорвежские сказки Гамсун-2009
Год Гамсуна: мероприятияСтатьи о ГамсунеКниги и рецензии
Малая проза ГамсунаИнтересное о ГамсунеГамсун в стихах и прозе
Гамсун и театрМеждународная конференция в ЦДЛ Эссеистика Гамсуна
Конкурс кукол - Сказочная страна ГамсунаДни Гамсуна в Санкт-Петербурге 

Кнут Гамсун - Норвежская литература

Уважаемые господа и дамы!

Сегодня вечером я намерен поговорить о норвежской литературе, и то, что я скажу, боюсь, может неприятно поразить вас. Прежде чем начать, мне хотелось бы обратить ваше внимание на то, что я вовсе не беру на себя смелость этими докладами делать попытку создать какую-либо литературную школу. У меня нет, да и никогда не было такого намерения; я не пытался бы сделать этого, даже если бы мог, если бы чувствовал в себе силы. Наоборот, я хочу подвергнуть литературные школы самой суровой критике и попытаюсь объяснить вам, почему считаю себя вправе сделать это. Сегодня вечером критика моя будет резкой, быть может даже убийственной, однако в дальнейшем, как это, по-видимому, и подобает, я попытаюсь также выдвинуть взамен нечто позитивное. Поэтому я попросил бы вас не слишком негодовать, как только я начну - естественно, в меру своих скромных сил - расчищать старые строительные площадки. Для того чтобы строить нечто новое, нужно место, однако теперь, пока площадки не расчищены, место это не находится. А поскольку потребность в нём крайне велика, то я попытаюсь отыскать его в нашей всемирно известной норвежской литературе.
Для чего же понадобилось мне это место? Я объясню - конечно, не сразу, не в двух словах, а постепенно; это составляет основу того, что я намерен сказать сегодня, и я попытаюсь донести это до вас настолько отчётливо, насколько вообще может быть отчётливой неясная и изменчивая стихия человеческой духовности. Итак, сегодня вечером мне предстоит вкратце - лишь в общих чертах - рассказать вам о том, что представляет собой норвежская литература в настоящее время, а не то, какой она должна быть; мне не хотелось бы подробно останавливаться сейчас на том, чего ей не хватает, - этим я займусь позже. Однако, предваряя свой краткий рассказ, мне бы хотелось сразу же подчеркнуть, что я намерен излагать в нём не общепринятые представления о норвежской литературе, а своё собственное, личное мнение. При этом, уважаемые дамы и господа, мне не хотелось бы искусственно раздувать его значимость, пробуждая в вас тем самым неоправданный, быть может, интерес к этим предстоящим нам нескольким часам совместных размышлений.
Норвежская литература, по моему мнению, это литература, которая могла возникнуть только в такой стране, как наша, с её преимущественно крестьянским населением, охваченным в высшей степени мещанскими устремлениями. Это литература, характер которой определяется господствующим в нашем веке демократическим понятием общественной пользы. Она материалистична по самой своей сути; являясь отражением жизни общества, особое внимание она уделяет описанию нравов, а не человека, решению социальных проблем, а не вопросам духовной жизни. У всемирно известных писателей - от Виктора Гюго до Золя - наша литература научилась иметь дело лишь с наиболее простыми, самыми обычными проявлениями человеческих характеров, такими, каких можно ждать лишь от людей, обладающих самой несложной внутренней организацией, - духовных мещан. В нашей литературе чрезвычайно трудно найти сложный и нестандартный в психологическом отношении образ. А ведь в каждой самой обыкновенной человеческой натуре - от мясника до дипломата - за границами этой обыкновенности расположена область души. Но для наших писателей она - практически "terra incognita".
Я ограничусь рассмотрением лишь нашей современной литературы, и конкретно фигурами четырёх ведущих писателей, в творчестве которых с особой силой и отчётливостью проявились упомянутые тенденции; их традиции в области бытописания и психологизма являются показательными для норвежской литературы вообще.
Авторская манера этих писателей, а нередко и содержание их произведений, носит явный отпечаток английской потребительской морали и отчасти тенденций европейского реализма, что вполне удовлетворяет нашего крестьянина с его чрезвычайно развитыми грубо материалистическими инстинктами мещанина. Поэтому-то у нас на родине и не ощущается никакой настоятельной необходимости в существовании литературы иного рода, нежели та, что создавалась и создается великими бытописателями от Гюго до Золя, из которых Золя, поскольку он моложе и продолжает процветать и по сей день, оказал на нашу литературу наиболее ощутимое влияние. Я, разумеется, не имею в виду, что влияние это сводится главным образом к мотивам романа "Нана", хотя, как мне представляется, и им в том числе уделяется у нас достаточное внимание; самым же важным, на мой взгляд, здесь является принятие на вооружение нашей литературой его основного творческого принципа - прежде всего описывать условия жизни общества.
Может показаться странным, что Золя, со всеми его надеждами на исправление общественного устройства, со всеми его демократическими устремлениями и основанными на этом эстетическими принципами, сумел приобрести в такой духовно- и социально-аристократической стране, как Франция, - а тем самым и во всем мире - мощное влияние. Но, во-первых, проявление "народности" и "гражданственности" в определённых дозах всегда приветствуется; при описании того или иного общественного движения необходимо стараться достичь возможно большей простоты и доступности - у Золя и мысли и язык упрощены до предела и, таким образом, хорошо понятны читательской массе. Во-вторых, Золя обладает несокрушимым здравым смыслом и недюжинным умом, иначе он не снискал бы такого безусловного признания во всех странах мира. И, наконец, надо помнить, что в течение целых двадцати лет во Франции помимо Золя был ряд писателей, не испытывавших его влияния, чьё творчество отличалось истинным аристократизмом и психологизмом; эта линия пустила чрезвычайно глубокие корни и стала сейчас тем мощным древом, которое и оттеняет Золя. В нашей же литературе не найдешь таких имён, которые подобным образом обрамляли бы имена четырёх наших великих писателей, - отчасти потому, что таких фигур на самом деле не было, отчасти из-за того, что наша в высшей степени практичная демократия попросту не испытывает в них никакой необходимости. Золя рекомендует нам описывать жизнь общества - мы с готовностью откликаемся, и наше творчество приобретает общественно значимую направленность.
Поэтому наша литература и стала такой, какой мы ее видим сегодня. Золя по натуре своей - тот же крестьянин, и пишет он отнюдь не для избранного круга, а для массового читателя. Распоряжаясь героями своих произведений, словно диспетчер поездами, он не слишком затрудняет себя анализом их духовного мира. Его книги, подобно повозкам бродячих торговцев, полны самых ходовых товаров из числа предметов домашнего обихода. Внимание Золя обращено прежде всего к самым явным, самым заметным движениям человеческой души, наиболее обыденным чувствам и побуждениям. Если же он вынужден выходить за рамки этого - как, например, в своей последней книге, - то чувствует себя явно не в своей тарелке и должен мучительно приспосабливаться. Его практичный крестьянский ум сразу же находит применение навозу и отбросам, шлаку и грязи из придорожной канавы; страницы его произведений изобилуют всем этим, поскольку это, несомненно, должно послужить пользе и выгоде его "народного" читателя. Без устали вновь и вновь описывает он, как люди напиваются допьяна, обманывают, убивают, совращают друг друга, как мужчины грешат с женщинами. Золя разбирается лишь в самых простейших движениях человеческой души и потому только их и описывает. И вот этот-то "демократичный" автор и стал учителем - пусть не во всем, но в главном - всех наших писателей.
О чем же пишут норвежские писатели? Если быть кратким - о происходящих в обществе процессах преобразования и о человеческих типах. Сюда относится всё: банкротство фирм и мошенничество, судьба влюбленной парочки и узкоколейка, внутренние дела паствы прихода св. Петра, Мадс Фоссегор и угнетение женщин, супружеская жизнь, проходимцы-доктора и Герберт Спенсер, Лаура Килер, американские врачи-гинекологи и ошибки в норвежском переводе Библии. Наша литература пишет понемногу обо всём: немного о торговле, немного о мореплавании, немного о свободомыслии, немного о демократических свободах и всегда - о типах, человеческих типах. Это в высшей степени добропорядочная, нравоучительная литература, которая постоянно идёт навстречу читательским запросам: враги примиряются, консул Вит умирает от приступа желудочных колик, блудные сыновья уезжают в Америку и в конце концов из них выходит толк, все подлости нечестивого священника чудесным образом обнаруживаются. А несчастная девушка? - что ж, благополучно разрешившись от бремени, она в результате оказывается на панели.
Да, главной движущей силой, основным организующим центром всех этих сочинений является эротика, укладывающаяся в рамки крестьянской морали. Без любви здесь никуда; ни один из наших романов ещё не обходился без любви как само собой разумеющегося элемента поэтики. Основной сюжетный узел всех наших романов, главная интрига, которая держит читателя в напряжении с самого начала и до последней страницы, - это каким образом Юхану Катону Каммермейеру Клэбо удаётся подыскать себе супругу.
Следует ли это понимать таким образом, что я вовсе против подобного рода литературы? Нет и ещё раз нет! Мне отнюдь не хочется выставлять себя глупее, чем я есть на самом деле. Я бы сказал так: пишите себе о Герберте Спенсере, с пылом воспроизводите родословную Христа, настройте свою лиру и воспевайте ампутацию ноги в коленном суставе. Если всё это идёт на пользу стране и людям - пишите! Но хочется обратить ваше внимание вот на что: ведь, помимо сочинений подобного рода, в нашей литературе ничего нет. Нет ничего другого! И читатель - наш "истинно народный" читатель с его сугубо материальными интересами - даже и не чувствует никакой, ни малейшей потребности в чём-либо ином!
Самое главное для этих читателей, чтобы все было практически полезным и применимым; это как раз те люди, которые живы хлебом единым. И наша литература старается свято удовлетворять все их запросы. Проблема состоит прежде всего в том, не о чём, а как написана та или иная книга, а в этом отношении наша литература настолько материалистична и насквозь демократична, что даже в наиболее ярких, наиболее поэтичных и вдохновенных своих проявлениях она остается "литературой для народа". Взять, к примеру, тему судьбы двух возлюбленных. Как бы эта тема ни решалась в произведениях наших писателей, сколько бы ни было её вариаций в отечественной литературе, всегда в конечном итоге всё сводится к вопросу, станут ли герои мужем и женой или нет. Психологизм наших романов настолько незамысловат, настолько, я бы сказал, скуден, что такое внешнее действие, как женитьба или разрыв, не только не является следствием каких-либо движений в области психологии героев, а, наоборот, само обусловливает их. Книги у нас пишут для того, чтобы показать, как подыскать себе супруга. Выдумывается масса различных осложнений, которые следует преодолеть молодым, причём с одной-единственной целью: поволновать читателя, пробудить в нём напряжённый интерес, породить сомнения относительно всё того же самого главного вопроса, обретут они друг друга или нет. Но если тех же самых возлюбленных поставить в те же самые ситуации без всякого, однако, намёка на женитьбу, а только лишь с целью проследить за психологией их отношений, то это уже будет не норвежский роман.
Не знаю, понимаете ли вы меня. Итак, прежде всего мы выбираем самый простой и популярный конец - или он женится на ней, или нет. А потом, исходя уже из этой основополагающей мысли, мы на двух-трёх сотнях страниц создаем для влюблённой пары целый ряд осложнений. И после этого, вдоволь потешив себя и читателя, мы торжественно объявляем: и вот, наконец, он женится на ней! Что он с успехом и делает.
Вот он - канон, вот оно - любимое зелье нашего народа. Но если вдуматься, что такое для взрослых людей показ того, как я, N. N., нашёл себе жену? Ведь это же должно быть необычайно скучно для них. И даже когда кто-то вкладывает руку женщины в свою и нежно сжимает её - всё равно, это ещё ровным счётом ничего не добавляет к психологизму действия, это всего лишь материальная, внешняя его сторона. Когда мне случается читать подобную историю о двух влюблённых и я понимаю, что сейчас автор попытается позабавить меня всевозможными хитросплетениями сюжета, я сразу же, чтобы положить этому конец, восклицаю: "В добрый час! Пусть себе женятся и наплодят кучу детей!"
Наша литература во всех своих проявлениях настолько проникнута демократическим принципом практической пользы, что даже самые прекрасные, самые нежные любовные сцены в ней создаются с учётом вкусов нашего "народного" читателя и рассматриваются лишь под этим углом зрения. В общем и целом можно сказать, что наша литература - поэтический гимн всем тем хорошим, практичным вещам, которые могут учить, убеждать, наставлять на путь истинный наших соотечественников с целью сделать их достойными и полезными гражданами. Путь нашей литературы - путь добродетельного народа. Нельзя сказать, что в нашей литературе есть вкрапления целых пластов живой народной традиции - нет, наша отечественная литература в высшей степени цельная, она вся "народная". Наши писатели в гораздо большей мере проявляют интерес к обществу в целом, чем к отдельным индивидам; служение обществу и благу соотечественников - вот их почётная миссия, первейший гражданский долг; это делает их прежде всего политиками и общественными деятелями, они в гораздо большей степени защитники, нежели знатоки людей.
Взять, к примеру, Бьёрнсона, который, безусловно, оказал огромное воздействие на развитие нашей литературы. По своей натуре и склонностям он - народный воспитатель, по темпераменту- крестьянин и демократ. Он прост и могуч духом, готов опрокидывать скалы; сердце его исполняется радостью и ликованием всякий раз, когда он может сообщить людям, что Самсон - бог солнца, а Книги Царствий - лживы и антиисторичны. Он всей душой счастлив, что был первым из норвежских поэтов, кто описал новое французское средство против анемии, или первым, кто объявил гимнастику грехом против святого духа. Когда некая женщина из Бостона прислала ему свой труд о безболезненном деторождении, это моментально подвигло его на целую серию вдохновенных статей. Он чувствует настоятельную потребность и искренне считает своим долгом напичкивать романы описанием различных случаев гипноза, критикой Библии, рассуждениями о всеобщем избирательном праве и инструкциями по применению различных хирургических инструментов. На суше и на море его книги могут служить походной аптечкой, дорожным арсеналом, где хранится масса весьма полезных вещей. На протяжении всей его деятельности воспитателя народа и врачевателя язв общества у него не было и нет ни тени каких-либо сомнений или колебаний. Он лечит все болезни, исправляет все недостатки, как заправская гадалка дает добрые советы, внушает, уговаривает, предупреждает, грозит, влезает во все дыры, причем зачастую нежданно-незванно, из одной лишь непреодолимой потребности всегда быть собственной персоной там, где, по его мнению, в нем есть хоть малейшая нужда. Он ничего не знал об исследованиях в области нервной системы до тех нор, пока не написал пьесу о чудесном исцелении; никто не рассказывал ему ни слова об американских школах, пока он сам не создал картину школы Рендалена в романе "Флаги над городом и гаванью". По всем его книгам разбросаны клочки всевозможных познаний; для него не существует ничего, чем можно было бы пренебречь по причине недостаточной поэтичности или эстетичности. Он популяризирует перевод Библии Каспари в "Нют тидскрифт" и позитивистскую философию Гюйо в "Дагбладет". И все это - ради блага и пользы людей, во имя служения своим соотечественникам.
Следует ли из всего вышесказанного сделать вывод, что я порицаю за это Бьёрнсона? Никоим образом! Просто я пытаюсь привлечь ваше внимание к некоторым вполне очевидным фактам. Пишите о гимнастике, о всеобщем избирательном праве, клеймите позором и врачуйте что угодно и где угодно, прикладывайте свои примочки ко всем гнойным язвам современного общества! ни тени сомнений, ни грана колебаний, продолжайте свою кипучую деятельность в том же духе! Но при этом хочу ещё раз заметить, что в нынешней норвежской литературе Бьёрнстъерне Бьёрнсон является одной из самых влиятельных фигур; влияние его обусловливается именно этим "народным" характером его сочинений. В данном отношении он ни больше ни меньше как оплот общества, демократии и народа, воспитатель взрослых детей.
Боже упаси, чтобы мои слова истолковали таким образом, будто я считаю норвежскую литературу совсем уж плохой и не заслуживающей никаких добрых слов. Я имею в виду вовсе не это. В каком-то смысле она даже уникальное явление в мировом литературном процессе. На мой непросвещенный взгляд, нелегко найти страну таких размеров, как Норвегия, обладающую столь же богатой литературой, которая по праву пользуется всемирной известностью. Считаю также, что по своему таланту наши крупнейшие писатели могли бы поспорить с писателями почти любой - или даже любой - страны, не исключая, пожалуй, даже России и Франции. Однако при этом, опять же по моему скромному разумению, наша литература насквозь проникнута мыслями об искусстве общественно значимом, искусстве для народа, и демократический принцип, лежащий в её основе, низводит ее до уровня отнюдь не высоко развитого человека, что, несомненно, наносит литературе невосполнимый ущерб как в художественном отношении, так и в смысле психологизма. Все должно быть в ней настолько просто, чтобы было понятно простому человеку. Человек, торгующий лошадьми, например, только барышник, и никто иной. Он барышник во всём, - в каждом своём слове, в каждом поступке. Он никогда не будет читать сказки, рассуждать о цветах, не позаботится о личной опрятности и аккуратности своего платья. Нет, он обязательно хвастает, похлопывает себя по бумажнику, безбожно бранится, и при этом от него исходит устойчивый аромат конюшни. Но ведь и барышник, как и писатели, матросы и любые другие творения Бога, может обладать сложной, внутренне неоднозначной натурой, душой, сотканной из тысячи чудесных противоречий. Он не обязан в поте лица своего стараться быть барышником во всем; с равным успехом он может сочинять стихи и быть в высшей степени богобоязненным человеком. С целью "выдержать" образ наши писатели превращают своих героев в типы. Но в психологическом плане это, с моей точки зрения, слишком грубо и поверхностно. Я попытаюсь развить эту мысль, говоря о Хьелланне.
Возьмём, к примеру, повесть Хьелланна "Эльсе", книгу, которая в свое время произвела подлинную сенсацию, на что, впрочем, она и была рассчитана. В числе других героев здесь выведен человек, который "умеет ловко управляться с замками". Волосы у него песочного цвета, обширные залысины, личико острое, фигура гибкая и вертлявая - словом, его легко выделить среди всех остальных членов банды. Но что он за человек? Да, он может "ловко управляться с замками", Но знаем ли мы что-нибудь о его внутреннем мире, о каких-либо индивидуальных особенностях? Например, не дальтоник ли он? А ведь он вполне может быть дальтоником, несмотря на то, что ловко управляется с замками. Или вдруг он боится колокольного звона - почему бы ему действительно не бояться? Сказано ли где-нибудь в книге, что однажды майским утром он лежал в постели и плакал, вспоминая ту несчастную кошку, которую он мучил в своём далёком детстве? Короче говоря, знаем ли мы о том, что оставляет его духовную сущность, есть ли здесь анализ о внутренней основы его поступков и побуждений? Нет, в повести не сказано об этом ни единого слова! Он должен быть просто-напросто типом человека, "ловко управляющегося с замками". Даже чисто физически он как бы специально создан для этого; если бы он носил длинную бороду, имел одутловатое лицо и солидный живот, это уничтожило бы его как тип - и потому, вполне естественно, он лишен всего этого.
Возьмём другой образ данной книги - старика Штиррмейстера. Это старый, добрый, хорошо известный нам тип спившегося таланта. Ничто в его описании не может нарушить традиционных представлений простого крестьянина о непутевом немецком музыканте. Его образ передан в полном соответствии со вкусами толпы; когда он трезв, он добродушен и любезен, вдребезги напившись - а пьёт он от несчастной любви, - впадает в сентиментальное настроение и рыдает над собственными фальшивыми руладами; и при этом, однако, так талантлив, так талантлив! Неужто же он не заслуживает нашей снисходительности и симпатии?! Но эти снисходительность и симпатия, то есть тот интерес, который он возбуждает в нас, зависят ведь и от того, что он в действительности за человек, каков его внутренний мир, что движет им, когда он трезв и когда он пьян, чем
заняты его мысли в бессонные ночи, - одним словом, тот интерес, какого он достоин, зависит не только от грубых внешних сторон его поведения, но и от внутренних качеств, от свойств его души. Между тем, к сожалению, как раз души-то у старого немецкого музыканта и нет!
Но всё это второстепенные персонажи. Давайте перейдём от них к образу главной героини той же самой книги - Эльсе по прозвищу Блоха. Что мы узнаем об Эльсе? Автор описывает её с истинной симпатией и теплотой; она красивая, молодая, добродетельная, серьёзная девушка; в какой-то момент она оступается, совершает падение, выныривает на поверхность, снова тонет. Такова её история. Но что знаем мы о её тайном внутреннем мире? Какие мысли возникают у неё, когда её честь даёт трещину в первый и во второй раз? Что она вообще представляет собою, кроме того, что она - падшая девушка? Да ничего! Ровным счётом ничего, помилуй меня Господи! В ней только всего и есть, что её то и дело соблазняют; с самого раннего утра и до позднего вечера она жертва - жертва консула Вита и общества, только жертва, и ничего больше; и так всё повествование от начала и до конца. Автор блестяще реализует свое намерение заставить душу Эльсе застыть в том положении, в котором её всего удобнее выставить на потребу публике, вместо того чтобы изобразить сложнейшую динамичность и неоднозначность её духовного мира. Единственное, что нам удаётся узнать о нём, единственное про явление своеобразия характера Эльсе - это то, что она любит розы. И эта сама по себе довольно распространенная "особенность" в действительности не что иное, как стержень образа Эльсе, этого социального типа совращённой добродетели. Без любви к розам ей бы никогда не удалось в такой мере привлечь сочувствие публики. Ведь сама по себе она всего только хорошенькая пустышка, да к тому же ещё и падшая. Если уж на то пошло, то она ничуть не более интересна или значима, чем самая обыкновенная блоха. Но одно из всех таинств её души всё же раскрывается нам - она любит розы. И вот, поскольку Эльсе является типом невинной девушки, любящей розы, которая сбивается с пути истинного, поскольку образ ее "выдержан" с такой простотой и последовательностью, что, кроме вышеупомянутой любви, мы о ней практически ничего не знаем, норвежская публика прекрасно помнит эту чрезвычайно незамысловатую, доходчивую и в то же время несказанно поверхностную историю о душеньке Эльсе по прозвищу Блоха. Несмотря на то, что Эльсе в повести "Эльсе" посвящено великое множество слов, образ её - всего лишь голый принцип.
Если подобная книга - пусть она и написана превосходно: легко, изящно, сдержанно, вдохновенно, - так вот, если подобная книга имеет у нас такой шумный успех, если ее переиздают чаще, чем лучшие сочинения Хьелланна, больше того, если она заставляет Бьёрнсона выступить с авторитетной, хотя и наивной хвалебной статьей о ней, то всё это наглядно показывает, какого же рода сочинения удовлетворяют вкусам норвежской публики, чем мы вынуждены довольствоваться и что можем требовать от нашей литературы. Такому народу, как наш, понятен не глубокий внутренний анализ духовного мира человека, а лишь произведения, основу которых составляет внешнее действие, занимательный сюжет.
Как бытописатель Хьелланн, несомненно, внес в нашу литературу большой вклад и занимает в ней достойное место. Он - замечательный художник; если норвежскую литературу лишить его книг, то в ней образуется огромный пробел. Он самый талантливый наш импровизатор, непревзойдённый мастер сюжетной интриги. Дайте ему в качестве темы для романа фабрику, и он напишет о ней так, как если бы ему самому пришлось трудиться там долгие годы. Он будет чувствовать себя совершенно свободно в вопросах финансов и капитала, сможет легко дать совет, как вместо обесцененных бумаг приобрести твёрдые акции, станет направо и налево трассировать векселя; подобно опытному игроку, он не упустит ни единого своего шанса, ни одной возможности. И в то же время, проявляя такой неподдельный интерес ко всему тому, что составляет прозу жизни, он почти полный профан в вопросах людской психологии. Он бытописатель, а не человековед. Он создал огромное собрание внешних, типических жизненных проявлений, в своем роде поистине мастерских с формальной точки зрения; все его книги составляют уникальную единую цепь различного рода событий и катастроф. В них нашлось место всему: обряду конфирмации и политической борьбе, похоронам и балам, молебнам, самоубийствам и миграции огромных косяков сельди. И все это описывается им необычайно живо и ярко - и шум двигателей "Фортуны", и волнения на кирпичном заводе. Так и слышишь звук открывающихся и захлопывающихся дверей банка, шуршание векселей, грохот якорной цепи швартующегося корабля. Слышишь стоны и плач, несущиеся из окон солидных, некогда всемогущих и всеми уважаемых фирм и торговых домов, которые ныне переживают трудные времена, находясь на грани банкротства. Не забыто здесь ничто - слышен даже многоголосый гул толпы. Все что-то продают, отчаянно торгуясь, и так до самой смерти. Умирающий шкипер Ворше вовсе не чувствует себя прикованным к смертному одру тяжелейшей болезнью. Деятельный ум рисует перед мысленным взором старика очередную заманчивую картину: его корабль с горделиво реющими флагами входит в городскую гавань, возвращаясь из Рио-де-Жанейро. Пытаясь сделать действие ещё более насыщенным, Хьелланн не останавливается даже перед весьма рискованным с точки зрения общественных приличий шагом - его героиня, юная девушка, бросается в волны греховных наслаждений.
Такая литература, в которой безусловное предпочтение отдается внешней, событийной стороне, в сущности, не что иное, как развлекательное чтиво. Говоря об этом так резко, я несколько сгущаю краски, однако иду на это вполне сознательно, стараясь достичь лучшего понимания вами существа вопроса. Литература, основу которой составляет развитие сюжета, по самой своей природе отводит героям не больше духовности, чем того требует взыскание долга или же плаванье в Рио. Поэтому все герои Хьелланна обладают цельными, абсолютно неизменными, застывшими характерами - это типы людей, каждый из которых занимает в жизни своё собственное, вполне определённое место и действует в строгом соответствии с ним. Они не страдают от душевного разлада, от внутренних противоречий, натуры их нельзя заподозрить в сложности, многообразии, характеры - в тонкости и какой-либо дисгармоничности. Невозможно представить, будто в ком-либо из них есть что-то от Ранульфа, а что-то от Эльсе, что-то от Мортена Крусе, а что-то от Фанни Гарман. Каждый из них - сам по себе. Это - характеры, добротные, последовательные, "чистые", однако воспринимаются они не как живые люди, а как умело сработанные человекоподобные механизмы, носящие людские имена.
В нашей литературе есть третий писатель, который не является таким ярко выраженным воспитателем, как Бьёрнсон. Нельзя причислить его и к писателям лёгкого, занимательного жанра, как Хьелланна. Однако как на ранних, так и на поздних этапах его творчество, подобно творчеству двух других, всегда было "общественно полезно", "общественно значимо". Что же касается образов людей, то он даже перещеголял своих собратьев, довольствуясь самыми элементарными, простейшими, незамысловатыми с точки зрения психологии характерами. Этот писатель - Генрик Ибсен. Если и есть в нашей литературе человек, создавший "характер" во всей его прямолинейной однозначности, если и есть кто-нибудь, кто умел бы достичь такой "выдержанности", такой неестественной ограниченности в описании образа, при которой полностью исключается наличие в нём каких-либо "посторонних", "несущественных" черт, так это именно он. Это объясняется как приверженностью к одному вполне определённому виду творчества, так и его собственной довольно суровой, пуританской натурой. Попытаюсь объяснить.
Долгое время мы все свято верили в теорию существования одного преобладающего свойства характера. Ещё в древних книгах мы постоянно сталкивались с этим преобладанием одного из качеств над всеми другими - будь то низкая подлость или ангельская чистота, рыцарское благородство или неземная красота. В наше время убеждённым сторонником этой теории является Тэн, который с присущей ему математической ясностью ума и вдохновенной силой убеждения пытается, и успешно, закрепить его в наших головах. Он утверждает, что, как правило, характер любого человека составляют две-три основные черты, из которых одна является определяющей, доминирующей над остальными. И именно к этой черте он сводит всю жизнь той или иной человеческой личности. Все мысли, побуждения, все представления и чувства человека в той или иной степени носят отпечаток этого доминирующего свойства. Но человек, чей внутренний мир сводится, таким образом, к одной строго очерченной линии, не может восприниматься иначе как весьма простая в духовном отношении фигура, или, в нашем случае, "характер".
Такое восприятие человеческой личности, как "характера", было во все времена в высшей степени типично для театральной цены. Скупой у Мольера только скуп, шекспировский Отелло - только ревнив, Яго - только подл. Так и Росмер в "Росмерсхольме" - не более чем благородный аристократ. Пьеса обязана быть настолько доступной в восприятии, чтобы её с одинаковым успехом понимали бы и партер, и галерка; поэтому всякая попытка вывести на сцену персонаж, не обладающий в достаточной мере такой простотой и понятностью, заранее обречена на провал. А что такое подобного рода "понятная" фигура, если не "характер", тип. Поэтому, видя на сцене, к примеру, экономку или кухарку, мы сразу же понимаем, кто перед нами: если экономка, то обязательными здесь будут длинный передник и характерная манера речи, если кухарка - то она также обладает всеми атрибутами своей профессии: в ней всегда есть что-то от фру Боссе-Фальстрём.
Именно на основе подобного восприятия человеческой личности Ибсен и создает образы персонажей своих произведений. Экономка в "Союзе молодёжи" - это абсолютно тот же самый характер, что и экономка в "Росмерсхольме"; это мог бы быть один и тот же человек, если бы первая не была немного моложе второй. У обеих одна и та же преобладающая черта - ведь и передник, и характерная манера речи и тут и там абсолютно одинаковы, если не считать отдельных мелких расхождений. Но, на мой взгляд, подобный "психологизм", начисто лишённый глубины и упрощённый до такой степени, чтобы его максимально удобно было воспринимать и оценивать прямо со сцены, непростительно грубый и насквозь фальшивый психологизм. Другое дело - вопрос о том, какой же силой искусства, таланта, даже, пожалуй, гениальности должен обладать драматург для того, чтобы достигнуть эффекта, требуемого здесь на самом деле; ведь пьеса как жанр всегда ставит и будет ставить слишком узкие рамки, в которые можно вместить только контуры душ.
Когда я с таким пафосом говорил, что норвежская литература в основном является литературой для простого народа и что в общем она носит отпечаток различного рода народных и демократических традиций, я вполне отдавал себе отчёт, что в противовес моему утверждению мне могут привести пример Ибсена. Нет, я не забыл Ибсена, я прекрасно помню о нём. Он такой же глубоко социальный писатель, как и прочие; то, что его интересует прежде всего, - это проблемы; проблемы личности и социальные проблемы. Но прошу вас заметить, что, когда бы Ибсен ни брался за описание проблем личности - которые так или иначе всегда психологические проблемы, - он делает это постольку, поскольку они связаны с проблемами социальными. Судьбы всех без исключения главных героев его произведений всегда вплетены в жизнь общества. В одних случаях - в большей степени, в других - в меньшей, но, как бы там ни было, это объясняет всё. Ибсен - фигура такого масштаба и сам он настолько высокого мнения о себе, что вовсе не считает своей первейшей обязанностью писать понятно для простого народа; но подсознательно даже он всегда остается верным сыном Норвегии, своего века и философии Стюарта Милля.
Давайте вновь обратимся к книге, на этот раз к книге Ибсена, которая, казалось, могла бы в этом смысле самым решительным образом опровергнуть мои утверждения, - я имею в виду его широко известное и в высшей степени аристократическое произведение "Росмерсхольм". Сам Росмер является, как ему и положено, типом человека с истинно благородной душой. Каюсь, но, между нами говоря, мне довольно трудно применять слово "человек" к этому персонажу, особенно в последнем акте. Если же на мгновение представить, что мне самому предстояло бы решить задачу создания образа подобного рода, то я бы, скорее всего, изобразил его бывшим священником, строящим из себя этакого благородного аристократа. Так вот, у этого человека излюбленный конек - его благородство. Он ни на мгновение не выпадает из своей роли, он "всегда был и остается самим собой"; его характер "выдержан" до конца - во всяком случае, никто не сможет упрекнуть его в том, что он не умеет вести себя за столом. Он во что бы то ни стало должен быть благороден, настолько благороден и благонравен, что даже не может позволить себе улыбнуться простоватой шутке и скорее молча проглотит оскорбление, чем вышвырнет обидчика за дверь. Почему же в таком случае он заводит дружбу с Ульриком Бренделем? Почему он просто-напросто не подаст ему милостыню и не отправит восвояси? Да так бы, вероятно, и было, если бы он был аристократом лишь по происхождению и положению в обществе, если бы существовал какой-то предел его благородству. Но он - само воплощение аристократизма; душа его слишком утончённа и изысканна для того, чтобы оказать Бренделю помощь и расстаться с ним так просто и прозаично. Душевный склад его так тонок, что вполне приемлет "чистое" сожительство с Ребеккой, этакое своего рода "духовное супружество", о котором он сам говорит как о "покойном, радостном, бескорыстном блаженстве". В этом - вся его сущность. Как он сам о себе говорит, для него "нравственность стала естественной потребностью", и он имеет блестящую возможность лишний раз доказать это по отношению к Сваве Бьёрсон! Росмер непростительно мягок и доверчив; он настолько беспомощен в своем благородстве, что, можно сказать, прямо-таки счастлив, когда Ульрик Брендель раз за разом водит его за нос в денежных вопросах и в конечном итоге разоряет. От кончиков пальцев и до корней волос он добр, причём это прекраснодушие настолько последовательно, что с одинаковой нежностью и любовью он говорит и о своей покойной супруге, и о старых сапогах, предназначенных Бренделю. Добросердечие, никогда не покидающее его, зачастую граничит с сентиментальностью. Во всей его благородной фигуре не нашлось бы и капли истинной силы, твёрдости характера; достаточно малейшего отпора, чтобы полностью сломить его духовно. Он обладает в высшей степени мягкой, чувствительной, утончённой натурой. Ему и надлежит быть именно таким, ибо образ его задуман как образ благородного аристократа.
Что, если бы кто-нибудь оскорбил его настолько, что он, выйдя из себя, треснул бы кулаком по столу? Неужели же он стал бы от этого менее благородным? Ведь бесхребетность, равно как и ангелоподобная уступчивость и прекраснодушие, вовсе не являются обязательными атрибутами благородства. Когда писатель делает своего героя настолько аристократом, что все остальные его черты заслоняются одним лишь этим свойством, то это и есть настоящая "демократизация" такого понятия, как духовное благородство; этот прием предполагает, кроме того, и высшую степень "гражданственности" (читай - мещанства) в понимании данного качества как такового. И то, что автор ставит перед собой цель описать духовное благородство аристократа, вовсе не умаляет "демократического" звучания его повествования. Ибсен в такой степени "выдержал" - кристаллизовал - фигуру Росмера как характер человека, обладающего духовным аристократизмом, что теперь даже последний солёрский крестьянин знает, что это такое.
В чем я действительно хотел бы упрекнуть Ибсена - это в том, что он, являясь в меньшей степени воспитателем и демократом, чем все другие наши писатели, в то же время не превосходит их по уровню психологической убедительности своих образов. Виной тому отчасти, как уже было сказано, сама природа драматического творчества, отчасти - некоторая прямолинейность и однозначность его натуры, хотя в то же время он, казалось бы, обладает всем необходимым дня этого. Он слишком категоричен в суждениях, воспринимает и оценивает происходящее на уровне вполне конкретных, целостных, типичных величин, не задумываясь о внутренних, подспудных деталях. Мне бы хотелось, чтобы меня поняли правильно, если я скажу, что сама природа драматического творчества является в данном случае помехой. По моему глубокому убеждению, на свете не было и нет писателя-драматурга, который был бы в то же время и тонким психологом. По крайней мере это не может проявиться в их драматургии.
Мы настолько привыкли доверять оценкам Ибсена в Германии, что заранее убеждены в глубокой мудрости и высоких литературных достоинствах всех его произведений. И если вдруг мы сталкиваемся с чем-то странным, неожиданным, то воспринимаем это не как странность, а как полную глубокого смысла загадку, специально задаваемую нам автором; если же загадка эта в высшей степени необычна и неразрешима, то это, конечно же, не вина писателя - просто мы не в состоянии постичь внутренний смысл, заключенный в ней. Кроме того, надо честно признать, что Ибсен - человек, имеющий чрезмерную склонность поговорить.
Однако придает ли это больший психологизм его сочинениям? Раскрывают ли его герои свою душу тем, что постоянно изрекают глубокомысленные сентенции? Изречение загадочных премудрых истин само по себе дело нехитрое, и со временем данный приём начинает просто-напросто надоедать читателям. В этой связи я помню, как несколько лет назад Ибсен прислал письмо редактору "Афтенпостен", в котором благодарил за несколько статей о нём, помещенных в газете. Здесь же он пояснял, что единственное, чего бы ему хотелось, - это "понимания", ничего, кроме понимания. На это сразу же откликнулась провинциальная ''Хёйреблад'', опубликовав статью, где в числе прочего говорилось, что если Ибсена так волнует вопрос понимания, то писатель подобного уровня и масштаба, обладающий богатейшим арсеналом языковых средств, мог бы выражаться гораздо более ясно и понятно. С одной стороны, в глазах читателей это нисколько бы не умалило его талант, а с другой - ему не пришлось бы с такой горячностью благодарить их за способность понять его мысли. Чрезвычайно смелая и правильная оценка со стороны "Хёйреблад"; прежде всего - смелая!
Дело в том, что ибсеновские персонажи чаще всего не что иное, как просто механизмы, олицетворяющие собою отдельные понятия и идеи. А о понятиях и идеях можно рассуждать весьма пространно. Например, что представляет собой Бранд? Георг Брандес как-то выразился в том смысле, что Бранд - "абсолютная индивидуальность". С этим определением я охотно соглашаюсь, ибо абсолютная индивидуальность - это не живой человек, а понятие. И даже не просто понятие, а какая-то абстрактная идея, арифметическая задача, голое чувство - короче говоря, ничто, пустой звук. Образ Бранда - эксперимент, построенный на афоризме Киркегора, что в душе каждого человека дремлет борец. Если же попытаться представить себе его как человека, то это будет человек вполне определенного масштаба - могучий великан, способный перешагивать горы и сотрясать землю звуками своего голоса. Обычные люди, подобно облаку пыли, клубятся у его ног.
Кто такая Женщина с моря? Не знаю, не имею ни малейшего представления. Она бесподобно велеречива. Книга эта как будто специально написана для немцев - ведь они так привыкли к глубокомысленным сочинениям. Книгу написал Ибсен - и этого для них уже довольно; вся паства устраивается поудобнее и с религиозным восторгом внимает каждому из упоительно-туманных слов своего пастыря. Восхищенные немцы с наслаждением потирают руки - "Аh, wunderschon!" Я тоже начинаю читать эту книгу, читаю, читаю и постоянно сталкиваюсь все с теми же неожиданными странностями, о которых я уже говорил. Добросовестно пытаюсь вникнуть, понять и наконец в отчаянии восклицаю: "Да говори же яснее, дружище, чёрт тебя задери! Нет, читать такую книгу выше моих сил".
Однако если сказанное мною прозвучало так, будто я пытаюсь умалить талант Ибсена, утверждая, что он не заслуживает своей славы, что он и вовсе ни на что не годен, - если кто-то воспринял мои слова подобным образом, то я обязан заявить, что меня абсолютно не поняли, у меня и в мыслях этого не было. А если это действительно выглядит так, то я безропотно готов взять свои слова обратно. Интересы Ибсена лежат всецело в области решения определенных проблем; в этом его истинное призвание как писателя, и объективную важность этого трудно недооценить. Позволю себе повторить сейчас то, о чем я уже писал раньше. Любому сочинению на ту или иную божественную или земную тему, написанному в том или ином ключе, пусть сумасбродному или даже откровенно безумному, но при этом подлинно талантливому, следует отдавать должное. Пусть Ибсен поднимает в своих произведениях различные вопросы и проблемы - это обогащает нашу литературу и дает пищу уму. Разумеется, нас не может не интересовать, что думает по тому или иному поводу такой человек, как Ибсен. Будь это даже персонификация идей Киркегора или странные мысли Женщины с моря - все равно все это интересно и само по себе, и вдвойне, поскольку об этом рассказывает Ибсен. В свете этого я смею утверждать, что Ибсен сделал больше, чем кто бы то ни было, для того, чтобы литература маленькой Норвегии стала не менее заметной, чем величайшие из мировых литератур. Совершить это было под силу лишь такой могучей личности, как он. И в то же время я утверждаю в качестве непреложного факта, что главная тема всех его сочинений - общественные проблемы, а образы живущих на их страницах людей - социальные типы и характеры. Высказываю здесь это не в качестве упрека, а только как факт.
Никогда наша литература не занималась ничем, кроме решения общественно значимых вопросов и создания типов. К Бьёрнсону, Ибсену и Хьелланну примыкает со всей силой своего по-домашнему уютного, обаятельного таланта последний из "Великой четвёрки"- Юнас Ли. Я бы не рискнул назвать Ли лидером, скорее, просто выдающимся человеком, он не звезда, но ясный и чистый огонек; от него не приходится ждать что-либо такое, чего не было бы уже раньше в произведениях кого-нибудь из наших или зарубежных писателей. Вообще-то я не думаю, чтобы у Ли были так уж сильно развиты реформаторские амбиции; это видно хотя бы по тому, что когда ему, как прочим, приходится "врачевать" язвы общества, то средства, предлагаемые им, слишком уж сильны. В этой связи мне хотелось бы указать на заключительную сцену в "Пожизненно осужденном", где он размышляет, не предпочтительнее ли всеобщее рабство личной несвободе отдельного индивидуума. Для всех нас Юнас Ли - добрый старый друг, чьи новые сочинения мы получаем практически ежегодно и наслаждаемся ими, примостившись вечерком у любимой лампы. Он в меру психологичен, добродушен, забавен - ну, вылитый портрет доброго дядюшки. Мы ценим, уважаем, любим его. В одно и то же время мы воспринимаем его и как равного нам, и как великого человека. И когда при мягком свете лампы под мирное потрескивание дров в камине мы все - от мала до велика - окружаем его тесным кружком, Юнас Jlи начинает рассказывать свои поучительные и занимательные истории из семейной жизни или из жизни моряков. Ведь это именно тот круг, которым он интересуется и который знает лучше всего; именно эти люди являются героями его забавных или печальных, но всегда добрых и правдивых историй. Именно они - самые обыкновенные, простые люди, и их повседневный быт на суше и на море - предмет пристального внимания и исследования писателя; при этом лучше всего ему удаются женские образы, замечательные и колоритные фигуры домохозяек, разного рода кумушек, которые он списывает прямо с натуры, наблюдая за случайными своими знакомыми. У всех у них разные имена, да и ведут они себя каждая по-своему. Это и лоцманша, и жена шкипера в "Рутланде", и супруга капитана в "Дочерях командора", и Ма в "Хуторе Гилье", и Барбру Хёгден в "Пожизненно осужденном". Все они - бесконечно разные женские образы, относящиеся тем не менее к одному и тому же типу домохозяйки, что и определяет все их поведение. Как нет среди них ни одной, которая не была бы домохозяйкой, так нет и такого образа, о котором нельзя было бы сказать: то - характер. В сочинениях Юнаса Ли бесполезно искать что-либо, чего бы не было в произведениях прочих наших писателей. Что же касается психологизма, то здесь он идет старыми, добрыми, проторенными путями, находя, по мере своих поисков, вполне ещё пригодный материал, из которого он мало-помалу выжимает то, чего, по его мнению, "ждёт от него народ". Никто в нашей литературе не превзошел его в создании галереи образов моряков и домохозяек, чьи характеры были бы "выдержаны" с такой чистотой и последовательностью. Тем самым он добился желаемого результата - снискал доверие и благосклонность многочисленной читательской аудитории. Я вовсе не виню его за то, что он поэтизирует этот мир шкиперских жен и болтливых кумушек, наоборот, я чту и уважаю его за то, что именно он ввёл в нашу литературу эту тему, причем сделал это с блестящим мастерством. Просто я не могу закрыть глаза на то, что и у Юнаса Ли я не нахожу того же, что тщетно пытаюсь обнаружить и у других наших писателей.
Итак, если, подытоживая все вышесказанное, мы вновь обратимся к основному содержанию сочинений Бьёрнсона и Ибсена, Хьелланна и Ли, то, несомненно, сделаем вывод, что рассчитаны они скорее на наименее, чем на наиболее культурные слои нашего населения. Вся наша "Великая четвёрка" - в высшей мере норвежские писатели. Они обладают определённой системой взглядов, раскрываемой в произведениях, они ясно видят перед собой "реального врага", с которым и борются: все священники - лицемеры, простых людей всегда обижают, латинские премудрости и зубрёжка Понтоппидана иссушают детские души, коммерсанты постоянно соблазняют невинных девушек, - вообще, весь существующий общественный порядок одно сплошное безумие. Как все это с их стороны человечно, народно, гуманно и, кроме того, ясно и понятно. Солёрскому крестьянину лучшего и желать не приходится; наша литература настолько совестлива, так истово стремится к народному благу, что просто любо-дорого посмотреть. Бьёрнсон так прямо и командует: "Держите ногу, помните о такте! - в обоих значениях этого слова.- Нам нужно, нам просто-таки необходимо идти в ногу с событиями!" А тех, кто торопится и делает слишком большие шаги, он властно одергивает: "Спокойней, детишки, спокойней". Он, подобно опытному машинисту, сотни раз водившему поезда, привык к безусловному, безропотному подчинению со стороны окружающих. Сидя на своем хуторе в Гёусдале, он выдает произведениям литературы своего рода свидетельства, подтверждающие их право на существование. Так и ищешь на каждом из них пометку "Стокгольмский дворец. Властью, данной мне Господом, повелеваю..." Он "разрешает" новеллы Хильдича и рассказы Кристофера Кристоферсена, "Люди и честь" и "Детство Иисуса" Хеннинга Йенсена; подобные сочинения удостаиваются его благосклонности. Он ревностно следит за тем, чтобы в печатной форме не появилось ничего мало-мальски вредного для народа. ни в коем случае нельзя допускать, чтобы взрослые люди стали нечаянной жертвой какого-нибудь безответственного сочинения,- и Бьёрнсон продолжает свою цензорскую деятельность на благо народа и общества. И если в каком-то произведении ему почудится дух Брандеса, он тут же бьет тревогу: "Люди, опомнитесь! Долой это свинство, не поддавайтесь навязчивому бреду сумасшедшего!" Сталкиваясь с робкими попытками изображения сложной, неоднозначной, темпераментной человеческой натуры, расщепленной, дисгармоничной души вместо привычного, нордически выдержанного "типа" и "характера", Бьёрнсон страстно обрушивается на них, отстаивая принципы "здоровой" отечественной литературы. Раз за разом выступает он с этими требованиями, а ведь авторитета Бьёрнсону не занимать стать. При первом же подозрении, что что-то может оказаться "ненародным", непонятным для крестьянина Улы Глумсдалена, Бьёрнсон готов гневно заклеймить крамолу, причем во всех своих "заметках" он выступает чуть ли не как "спаситель Отечества".
Возникает вопрос, каким образом литература какой-либо страны, развиваясь в подобных условиях, может быть богатой и разносторонней? Спрашиваю вас, потому что сам я не в состоянии понять это. Ведь жизнь - не одно только общество, а живые люди - не просто "характеры"; и если литература призвана охватывать жизнь во всех её проявлениях, то она обязана выходить из старых, привычных рамок. Мы научились писать общественно полезные, общественно значимые произведения - ведь в наше время преобладает литература именно такого рода. Мы научились неукоснительно придерживаться всех законов данной литературной школы. Но я беру на себя смелость утверждать, поскольку сам в этом полностью уверен: именно поэтому-то в нашей всемирно известной норвежской литературе и существуют такие зияющие пустоты, такие ничем не заполненные пробелы. И поскольку пишем мы, всё время испытывая на себе давление со стороны нашей ведущей литературной традиции, то и никак не можем решиться на нечто большее, нежели постоянное варьирование и повторение тем, полезных для простого народа и отвечающих запросам времени. При этом развиваем мы их с "истинно народной", скудной и в высшей степени убогой фантазией. Мы так долго варьируем и повторяем все эти темы, что и сами вариации уже превратились в повторения. У меня создаётся впечатление, что большинство книг наших крупных и мелких писателей, появившихся за последние десять-двенадцать лет, на самом деле написаны значительно раньше. Да, эти книги уже были написаны когда-то - если не у нас, то в какой-нибудь другой стране.
Но несмотря на всё это, я бы не хотел, чтобы мои слова были восприняты как обвинение, - обвинения подобного рода в моих устах звучали бы слишком мальчишески-легковесно. И пусть жалкая наша фантазия не в состоянии выйти за рамки традиции, пусть многое из отечественной "большой" литературы является лишь повторением того, что уже написано у нас или за рубежом, - все равно я не устану с любовью повторять: "Пишите традиционно, описывайте общество, создавайте типы, пишите в высшей степени демократично и главным образом для народа! Это обогащает нашу литературу, нам это нужно, мы благодарны вам за это". Но как человек, интересующийся литературой, я бы хотел, чтобы наряду с этими преобладающими тенденциями нашлось бы место и для литературы иного рода - сочинений, несущих черты индивидуальности, выходящих за рамки "школы" и не руководствующихся трудами Стюарта Милля. В этом состоит моё самое заветное желание. В чем суть подобной литера туры, что и каким образом она описывает - все эти вопросы являются предметом самостоятельного доклада, который я и попытаюсь в меру своих сил и возможностей сделать в следующий раз.
Боюсь, что сегодня вечером я показался вам излишне резким, ярым ниспровергателем всех и вся, чем, возможно, уязвил многих в их симпатиях. Однако всё сказанное здесь я обдумывал в течение долгого времени, эти мысли глубоко прочувствованы мною, прежде чем выкристаллизоваться в слово. И я благодарен вам за повод высказать их здесь перед вами. Всё, что я говорил сегодня, надо воспринимать главным образом как введение к моему следующему докладу о том, что я понимаю под психологической литературой.
 
B некоторых случаях К. Гамсун заканчивает следующими словами:
"Основная позитивная мысль всех моих выступлений перед вами заключена во втором моем докладе - докладе о психологической литературе. "Дагбладет" и "В. Г." считают его поверхностным и неудачным. Обращаю на это ваше внимание, дабы не застать вас врасплох, и прошу быть поэтому максимально требовательными и критичными слушателями". - Прим. Туре Гамсуна.

Перевод с норвежского О. Рождественского.

Печатается по изданию: Гамсун Кнут. В сказочном царстве: Путевые заметки, статьи, письма: Сборник. Пер. с норв. /  Составл. Э. Панкратовой. – М.: Радуга, 1993. – С. 303-324.



Важно знать о Норвегии Кнут Гамсун - Норвежская литература


 
Новости из Норвегии
  • Норвегия стала первой страной в мире, полностью отказавшейся от FM-радио
  • 8 декабря родился писатель Бьёрнстьерне Мартиниус Бьёрнсон
  • Флот норвежской круизной компании "Хуртирутен" скоро пополнится 2 современнейшими судами
  • Вышла новая книга о Шпицбергене
  • Вчера в стенах Российского государственного гуманитарного университета прошла Международная научная конференция
  • Норвежцев становится больше
  • Международная научная конференция «Сближение: российско-норвежское сотрудничество в области изучения истории».
  • rss новости на norge.ru все новости »

     

    Web www.norge.ru

    Библиотека и Норвежский Информационный Центр
    Норвежский журнал Соотечественник
    Общество Эдварда Грига


    Кнут Гамсун - Норвежская литература Назад Вверх 
    Проект: разработан InWind Ltd.
    Написать письмо
    Разместить ссылку на сайт Norge.ru