Норвежские авторы	2009 - Год Гамсуна	Статьи о литературе
Литературные события	Норвежская классика	О писателях Норвегии
Слово переводчика	Поэзия Норвегии	Литература Норвегии: краткая история
Книги и переводная литература	Норвежские сказки	Гамсун-2009
Год Гамсуна: мероприятия	Статьи о Гамсуне	Книги и рецензии
Малая проза Гамсуна	Интересное о Гамсуне	Гамсун в стихах и прозе
Гамсун и театр	Международная конференция в ЦДЛ	Эссеистика Гамсуна
Конкурс кукол - Сказочная страна Гамсуна	Дни Гамсуна в Санкт-Петербурге

Пер Томас Андерсен: Селланро. Моногамия места

Глава из книги:  Per Thomas Andersen: Identitetens geografi. Steder i litteraturen fra Hamsun til Naipaul, Oslo 2007.

Родное место

Хутор «Селланро» в романе Кнута Гамсуна «Плоды земли» (1917) – это место на земле, где связь между самой землей и принадлежностью человека этому месту очень тесна, место, где все растет, все плодоносит, все живет по природным ритмам, которые и дают процветание, это райский сад как литературный эксперимент. Другие же места – конкуренты Селланро – опасны или губительны. Это касается и ближайшего села, и городка чуть подальше. Когда жена Исаака Ингер уезжает отбывать наказание в Трондхейм, то в повествовании речь о ней как о преступнице не идет. А вот когда возвращается домой, то уже прямо говорится, что она была неверна местечку Селланро. Она изменилась. Она стала гордячкой и упрямицей и больше не хочет работать на земле, а предпочитает сидеть в доме и шить. Исаак злится. И что делает он, человек невероятной силы, когда злится? Он просто приподнимает ее, а потом ставит на землю, которой она и принадлежит. Он ставит ее на место – в прямом и переносном смысле. И это помогает. Он вновь становится самим собой и остается верна Селланро.

Утопия и идеологии моногамии места входят в «Плодах земли» в прочиворечие с элементами бродяжничества и не желания жить на одном месте. Это касается, прежде всего, ленсмана Гейсслера. В книгах Гамсуна много таких персонажей бродяг и странников. Но в «Соках земли» идея моногамии места, верности своему дому становится основной, что можно сказать и о Европе между двумя войнами в целом. И тут можно говорить о том, что на представления о доме и его месте в жизни человека серьезно повлияло общественное мнение. В качестве примера можно привести Юлиуса Лангбена[1] и его влияние в Германии.

Франко Моретти в своей книге «Opera mundi» [2] говорит о различиях между национал-государственным романом XIX века и литературой метрополий в двадцатом столетии. Это различие имеет отношение и к литературе Гамсуна, но в обратной перспективе. Современный городской роман «Голод» принадлежит веку девятнадцатому. Скитания по городу в «Голоде» имеет мало общего с национальностью и дихотомией города и деревни. Гамсун первым в норвежской литературе написал роман, который заслуживает именоваться «современным городским романом». И это несмотря на то, что Кристиания в 1890 году была совсем маленьким городком. В «Соках земли» все иначе. Здесь можно говорить об отношениях между городом и деревней в их противостоянии. Гамсун использовал идеологию романа как национальную пропаганду. В статье «Крестьянину» (1918) он, в частности, писал: «Забери свою дочь из города! Да, забери, хотя ты и потратил деньги на ее обучение в средней школе и в торговом училище, все равно — забери ее домой. Здесь она лишняя, а в деревне она нужнее: в городе она надрывается ради каких-нибудь пятидесяти или ста крон, блекнет и чахнет; верни ее снова в родную, усадьбу и к здоровой жизни».[3]

Даже в тексте романа есть такие рассуждения. Гейслер, в частности, произносит свои знаменитые слова в разговоре с Сивертом, сыном Исаака: «Если бы в стране было бы 32 000 таких парней, как твой отец! (…) Я бы на них рассчитывал» (s. 391).[4] С таким количеством людей в национальной аграрной идиллии, по мнению Гейсслера, нация была бы спасена. «Плоды земли» - это уже роман ХХ века, он национальный и аграрный роман, в отличии от городского романа «Голод». Но противостояние это заметно, и роман хорошо соотносится с широко распространенным взглядом на реакционность и антисовременность гамсуновских романов, начиная с «Последней радости» (1912). В «Плодах земли» полюсы знаковой системы явно определены. Писатель изображает не традиционное аграрное общество. «Плоды земли» - это не традиционный региональный роман. Исаак из Селланро приходит на невозделанную землю, на пустошь. А город в романе вовсе не выглядит метрополией. И город не может быть положительным «полюсом», особенно если рассматривать в качестве города столицу. Городская культура и сама по себя губительна. И село, и городок представляют угрозу.

Однако мы должны признать, что эта система значений не так проста, как кажется. Но если говорить о книге Моретти, нет никаких сомнений, что «Плоды земли» - это роман, к которому его теория приложима, поскольку противопоставление «город – деревня» в нем имеет особое значение.

Paradiso – diaspora

После прекрасного и всестороннего анализа Эйстейна Роттема «Плодов земли»[5] был выпущен еще целый ряд исследований, которые высвечивают самые разные стороны в этом романе и выявляют всё новые аспекты этой эпопеи с точки зрения нашего времени. Очень остроумные прочтения этой книги Гамсуна и с точки зрения феминизма, и с точки зрения постколониальных перспектив, появившиеся в последние годы, также выглядят очень убедительными. Но тем не менее, я считаю, что Селленро стоит того, чтобы еще раз поговорить о нем. Осознание невозможности идиллии у Гамсуна для аналитика – не конечный этап, а отправная точка.

Датская поэтесса Ингер Кристенсен выявила двусмысленность любой идиллии. В эссе «Определяющее влияние случайностей» у нее есть абзац, в котором она очень остроумно трактует итальянское слово «paradiso» - «рай». Она делает из слова анаграмму и получает неожиданный результат: «diaspora». «Слово «paradis» - древнеперсидского происхождения, означавшее «ограниченный со всех сторон, огороженный сад». За границами сада простирается пустыня из песка, где жизнь, может быть, есть. А, может быть, – нет. Но если не было бы пустыни, это анти-сада, то не было бы и самого сада, потому что он существует именно благодаря своему противопоставлению пустыне», - пишет Кристенсен.[6] И далее: «Диаспора – это слово греческого происхождения, обозначающее группы людей, которые в соответствии со своими религиозными воззрениями, вынуждены по тем или иным причинам жить за пределами родной страны, жить в тех местах. где основной является не их религия. Примером в данном случае являются евреи».[7] Paradiso и diaspora; жизнь в тайном, плодоносящем саду и жизнь на чужбине: эти противопоставления существуют только за счет друг друга. Это не Адам и Ева в райском саду, как того требует предание об Адаме и Еве в райском саду. Оно возникло в позднейшие времена, об этом написали те, кто находился в изгнании, те, кто писали предания, потому что им было необходим сам миф о райском саде. Исааку миф о Селланро был не нужен. Он был занят землей и домашними животными. Миф о Селланро нужен Гейсслеру – и мы, читатели, любим рассказ об этом месте. Гейсслер же – наш штурман, он указывает нам путь. Он разрабатывает саму идеологию этого места. Именно он говорит, что Норвегии нужны 32 000 таких хозяйств, как Селланро. Но сам он – бродяга, он изгнан. Он живет не в paradisо, а в diaspora.

Ингер Кристенсен определяет в своей системе человеку место как раз по середине представлений о рае. Из рая человек был изгнан в начале, и рай же ждет человека после смерти.[8]

И ничто в повествовании не вызывает особого удивления. Когда речь идет об Исааке и Гейсслере. Они живут в paradiso и в diaspora. Вероятно, не многие из нас похожи на Исаака. Но он необходим нам, чтобы было с кем «поговорить о том состоянии неудовлетворенности, которое мы называем жизнью». Когда мы говорим о невозможности идиллии, мы говорим одновременно и том, как она нам важна. И мои слова не подразумевают реабилитацию сада Гамсуна. Я не хочу в нем жить. Но я хочу о нем читать.

Литературная идиллия

О параллели между «Плодами земли» и идиллией[9] писали многие ученые[10], в том числе Рольф Нюбое Неттум.[11] Родоначальник идиллия считается древнегреческий поэт Феокрит, живший в 3 веке до н.э. Идиллия может включать в себя лирические, драматически и эпические элемента и рассказывает о людях, живущих в согласии с природой. Литературная идиллия может быть проанализирована с разных сторон. Михаил Бахтин рассматривает идиллию как имеющую собственный хронотоп в романе,[12] единство времени и пространства. По его мнению, идиллия играет особую роль в истории развития романа. Он говорит: “Мы различаем следующие чистые типы: любовная идиллия (основной вид — пастораль), земледельчески-трудовая, ремесленно-трудовая, семейная. Кроме этих чистых типов чрезвычайно распространены смешанные типы, причем доминирует тот или иной момент (любовный, трудовой или семейный)». Хронотоп идиллии характеризуется единством места и цикличностью, утверждает Бахтин и пишет далее: «Другая особенность идиллии — строгая ограниченность ее только основными немногочисленными реальностями жизни. Любовь, рождение, смерть, брак, труд, еда и питье, возрасты — вот эти основные реальности идиллической жизни. Они сближены между собой в тесном мирке идиллии, между ними нет резких контрастов, и они равнодостойны (во всяком случае, стремятся к этому). Строго говоря, идиллия не знает быта».

Бахтин считает, что влияние идиллии на историю развития романа нового времени может быть выражено в пяти пунктах:

«1) влияние идиллии, идиллического времени и идиллических соседств на областнический роман,

2) тема разрушения идиллии в романе воспитания у Гете и в романах стернианского типа (Гиппель, Жан-Поль),

3) влияние идиллии на сентиментальный роман руссоистского типа,

4) влияние идиллии на семейный роман и роман поколений, наконец,

5) влияние идиллии на романы различных разновидностей («человек из народа» в романе)».

Если мы применим выделанные Бахтиным категории к роману «Плоды земли», то поймем, что можем говорить о любовной, земледельческо-трудовой и семейной идиллии. Внимание к основным жизненным ценностям и жизнь по законам природы – тоже отлично походят для оценки романа Гамсуна. но идиллия в “Плодах земли» все время нарушается.

Любовная идиллия

Любовная идиллия в «Плодах земли» очень своеобразна. Она грубая, сильная, ужасная, физическая, страстная и плодородная. Представления от любви в книге – неромантичные, не-романные. Отношения в большей степени строятся на мысли о совместном труде, а не на родстве душ. Способностью к деторождению гораздо важнее чувств. Партнеры выступают в кристально-ясных архаических («феодальных») ролях и описываются архаизированным и мифологизированным языком (почти библейским слогом). Романтические составляющие любовной идиллии – красота, образование и представления о «единственном» - почти отсутствуют. Исааку нужна «работящая женщина», которая помогала бы ему по хозяйству и рожала бы детей, и он выбирает ее именно поэтому, а не из-за того, что чувствует к ней непреодолимое влечение или чувствует в ней родственную душу. Ингер – вовсе не героиня любовной идиллии, потому что у нее есть физический порок: заячья губа. Но это для Селланро не важно, потому что, не будь у нее заячьей губы, она бы не пришла к Исааку на пустошь.

То, что особенно пленяет читателя в этой любовной идиллии, - особый род флирта между Иааком и Ингер. Они застенчивы, но очаровательны в своей неискушенности. Исаак – настоящий медведь, но ему очень хочется заботы и ласки, как ребенку, и это трогает. Ингер вступает с ним любовную игру, но как только возвращается из Трондхейма, перестает отвечать на заигрывания Исаака: сказывается пагубное влияние города.

В любовной идиллии несколько раз случаются кризисы. Преступление, совершенное Ингер, - очень тяжелое, но не потому, что любимая женщина была в нем уличена, а потому, что последствием ее действий стало расставание. А это уже большая проблема – не столько для ее мужа, сколько для ведения хозяйства. На самом же деле настоящие неприятности возникают после возвращения Ингер домой, ибо она стала другим человеком, «городской». Она ведет себя совершенно другим образом и начинает заигрывать с приезжими – теми, кто тянет телеграфную линию. Но: когда она снова «приходит в себя», т.е. «возвращается» к Исааку и Селланро, любящая пара вознаграждается еще одним ребенком, ребенком, о котором она и мечтать не могла.

Семейная идиллия

Семейная идиллия отличается цикличностью, она связана прежде всего, с такими циклами как беременность и рождение ребенка. Рождение – это одним из основных «отправных» моментов идиллии. В доме рождаются сыновья. Семья увеличивается. Сравнение природы и женщины подчеркивает органичность идиллии: «Посмотри-ка, теперь семья на пустоши встала на ноги (…) вот появился на свет теленок Серебряный рог, у овец рождают ягнята, у коз - козлята, в загоне кишмя кишит от них. А люди? Елесей начал уже ходить, а маленького Сиверта крестили. Ингер? Она вновь ждала ребенка. Она оказалась хорошей женой» (s. 167).

Важной частью идиллии являются архаические взгляды на роль женщины, на которые указывали многие исследователи. У женщины есть свое собственное место. В книге говорится, что хозяйство и Ингер неразделимы. До тех пор, пока она делает то, что ей положено, все идет хорошо. Но когда она решает не работать по хозяйству, а шить, баланс нарушается – и идиллия исчезает. Женщина должна рожать детей, быть «хорошей женой» - это ее предназначение. Даже Олине, которая вообще нарисована как хитрая и недоброжелательная женщина, оправдывается в одном длинном абзаце, посвященном описанию ее судьбы. Сначала кажется, что рассказчик хочет объяснить всё социальными причинами, ведь у нее тяжелая жизнь. Но дальше становится понятно, о чем идет речь: «Бедняжка Олина, маленькое наследство ей не помешало бы, оно было бы единственным золотым лучом в ее жизни! Судьба не баловала ее. Она наторела в злобе – это да! Привыкла перебиваться со дня на день разными уловками и мелкими плутнями, сильна лишь умением распускать сплетни, вселять страх перед своим языком – это да! Но ничто не могло ее испортить, а наследство меньше всего. Всю жизнь она трудилась, рожала детей и учила их своим собственным немногим приемам, клянчила для них, может быть, и крала, но заботилась о них – при всей своей бедности была настоящей матерью».

Угрозой семейной идиллии становится убийство ребенка. Страх, что ребенок родится с заячьей губой, заставляет Ингрид убить дитя. Так что заячья губа – не всегда хороша для Селланро. Она – скрытая угроза существованию. И тут становится понятно. Что не только новомодные изобретения и городская жизнь являются угрозой для существования идиллии в «Плодах земли». Угроза может быть биологического рода, физической. Елесей – тоже трещина в монолите идиллии. Eму нравится жизнь в Селланро. Он становится городским жителем, пытается торговать, даже хочет съездить в Америку, в США. И в его случае мы понимаем, что уродство может быть не только физическим, но и душевным.

Земельчески-трудовая идллия

Земельчески-трудовая идиллия основана на необыкновенной физической силе Исаака, его невероятной работоспособности, живости и самодостаточности. Физическая сила и хороший нрав – абсолютные идеалы. Может быть, именно на этом уровне «Плоды земли» получают мифологические черты. Сила Исаака описывается почти как нечеловеческая, а сам он уже с начала романа изображается как Адам в библейском повествовании о сотворении мира. Адам означает «человек». Точно так же Исаак описывается в начале книги: «Длинная, длинная тропинка стелется по болотам и уходит в леса, – кто проложил ее? Мужчина, первый попавший сюда человек» (s. 145). Уже с самых первых строк «Плодов земли» создается впечатление, что описывается райский сад. Этот роман – своего рода описания создания мира. Мы узнаем, что вслед за Исааком тут же «прошли по неясным следам на болотах животные и следы стали отчетливее, а там, один за другим, пронюхали о тропинке лопари и стали ходить по ней когда им нужно было перебраться со скалы на скалу, чтоб проведать своих оленей. Так и образовалась тропинка чрез обширную пустошь, никому не принадлежавшую, бесхозяйную землю». И этот пассаж – тоже из рассказ о сотворении мира, это хороший «постколониальный» взгляд, который отличает, вероятно, все западные мифы и предания о создании земли.

В земледельчески-трудовой идиллии не так много кризисов. Ей угрожает засуха и неурожай, но они не очень-то страшны для Селланро. Иногда Ии у Исаака наступают трудные времена, но он с ними справляется. Маленький кризис происходит, когда Ингер возвращается домой и хочет шить. А Исааку нужна помощь на лесопилке. Можно назвать угрозой идиллии и поведении Елисея, у которого нет сил и желания работать в отчем доме. Но и он никогда не был угрозой для Селланро. Как впрочем, и новые машины и прочие новомодные штучки. Ничто не может помешать идиллии, если все нововведения делаются в строгом соответствии с условиями самой идиллии.

Тело

Хотя Бахтин и ничего не говорит в своем исследовании о хронотопе о теле. Тем не менее, между телом и хронотопом есть общее. Человеское тело в городе – совеем иное, чем на природе. Другими словами: тело человека в горде красиво и слабо, оно пахнет чистой кожей; а тело рабочего человека на природе – это настоящее тело идиллии, он сильно, жилисто и пахнет потом. У Елисея – белые, тонкие пальцы, соверешнно неспособные выполнять тяжелую работу. У Исаака же такие громадные кулаки, что когда он получает в подарок шелковый платок, то его грубая кожа тут же цепляется за гладкую ткань. Но особенно разница между «городским» и «деревенским» телом заметно на примере Ингер. В идиллии заячья губа – не проблема. Но в городе губу прооперировали, и ингер стала красивой. Она стала городской. Но именно это, что становится ясно из самого тона повествования, и оказывается разрушительным для идллии.

Самосознание

Многие считают, что «Плоды земли» надо рассматривать в связи борьбой за национальную независимость Норвегии. наша страна стала независимой в 1905 году. В исторических книгах этот день называют «новым рабочим днем». Поэтому в соответствии с определением «рабочая идиллия» мы можем найти некоторое сходство и с романом. То, что Гамсун в своих книгах уделял много внимания идеологии рабочего дня, несомненно, как несомненно и существование его статьей на эту тему. В 1910 году она писал в статье «Слово к нам»: «Нам вынуть руки из карманом и приняться за работу. (…) нам надо осушит болота, насадить леса, колонизировать земли Норвегию».

Слово «kolonisere» в данном случае представляет особый интерес. В одной из своих статей Кристин Йернслеттен пишет, что «Плоды земли» с точки зрения саамов в романе можно рассматривать в постколониальной перспективе.[13] Эту тему подхватывает и развивает Трой Стурфьелль.[14] Йернслеттен начинается исследование, в соответствии с классическими требованиями науки. Исаак представляется в начале романа первый человеком в тех местах, причем в буквальном смысле этого слова. После него на болота приходят дикие животные, а потом уже – саамы (лопари). Но потом оказывается, что саамы все-таки бывали там раньше, они заглядывали туда, разыскивая ушедших в горы оленей. Может быть, они и ходили путем Исаака, по его тропинке, но точно бывали в тех местах. Но все равно Исаак – первый человек там. Звучит почти, как рассказ об Америке и индейцах. Описание саамов, которое писатель дает в романе, - почти расистское. Слово «kolonisere» - «колонизовать» - употребляется и в «Плодах земли». Йернслеттен приводит цитату из Дорис Соммер (Doris Sommer) в своей статье: «to govern is to populate». Таким образом, выявляется «колониальность» в отношение процесса национального становления на Севере. И невольно хочется спросить, не является ли и это частью идеального хронотопа Гамсуна? В его идеальном мире не только женщины лишены права голоса и озабочены исключительно рождением детей, но и строится он на (в достаточной степени) расистской идеологии. Задавая этот вопрос, нам вовсе не хочется обвинить в чем-то Гамсуна. Его отношение к саамам было типичным для того времени. Совершенно типичным. Расизм одобрялся норвежскими законами вплоть до 1930-х годов: в страну не пускали евреев, вот как это было. А в 1902 году был принят закон, по которому землю в Финнмарке мог купить лишь человек с норвежским именем и говорящий по-норвежски. Этот закон действовал до 1965 года. В свете формулировки Дорис Соммер «to govern is to populate» мы должны признать, что это – типично колонизаторский элемент в процесса национального становления Норвегии. «Плоды земли», мягко говоря, - не исключение из этой норвежской нормы.

Но я все же считаю. Что было бы неправильно толковать идиллию романа как проявление идеологии национального становления. И тут самое время обратится к понятию «утопия».

Утопия

Селланро – место на пустоши. Место, которое описано очень конкретно. Хотя мы и не сможем найти его на географической карте, оно нарисовано очень реалистично, не только с описанием пейзажей, которые мы видим вокруг себя, но и благодаря диалекту героев, который легко можно локализовать, если уж не совсем точно, то как происходящий из Северной Норвегии – точно. Между сюжетом книги и биографией самого Гамсуна можно провести параллель. Гамсун купил усадьбу в 1911 года в Хамарёе и начал заниматься сельским хозяйством. И продолал заниматься им и в новой усадьбе – Нёрхольме под Гримстадом, купленном в 1918 году.

Но Селланро – это особое место, которое должно восприниматься, с одной стороны, как конкретный географический объект, где происходят некоторые события, и, с другой стороны, - как экзистенциальный мир. Реалистические стороны ландшафта – это всего лишь одни из аспектов Cелланро. Бахтин писал, что конкретное место может восприниматься как хронотоп с определенным отношением между временем и пространством. Время там идет. Но изменения не происходят. Время циклично, но для него имеет значение не изменения, а рост. Для времени важна смена времен года. И речь тут не только о погоде и тепле, дожде и солнце. Это циклы воспроизводства всего живого, смена поколений. Это циклы жизни и смерти. Все другие категории не имеют основополагающего значения. В романе показана тесная связь между такими годовыми циклами и любовью, сменой поколений. Это происходит в сцене описания лежащей на пригорке гниющей старой куртки:

«Вот лежит на пригорке старая куртка‑зюдвестка и гниет. Сюда, на опушку, загнала ее, должно быть, буря или, может быть, ребятишки, когда были маленькими. Она лежит здесь год за годом и все больше и больше разваливается, а была когда‑то отличная зюдвестка, и вся желтая. Исаак помнит, как он пришел в ней от торговца, и Ингер сказала, что это очень красивая зюдвестка. Года через два он зашел на селе к маляру и попросил его хорошенько вычернить зюдвестку, а поля выкрасить зеленым. Когда он вернулся домой, Ингер сказала; что зюдвестка стала еще красивее, чем была. Ингер всегда все нравилось, ах, то было хорошее время, он колол дрова, а Ингер смотрела, то была его лучшая пора. А когда наступали март и апрель, они с Ингер сходили с ума друг о друге, аккурат, как птицы и звери в лесу, в мае же он сеял ячмень и сажал картошку и хлопотал круглые сутки. Тогда были работа и сон, любовь, грезы, он был словно первый его бык, а тот был чудовище, большой да гладкий, и выступал, словно король. Но в нынешние года такого мая больше не бывает. Нету». (s. 367)

В хронотопе само Селланро – «закрытое» место – или почти «закрытое». Это собственно усадьба, в которой могут жить люди и в которой есть все необходимое для жизни. В ней ничто не меняется, ничто – кроме того, что проистекает из самой природы вещей, смены времен года и поколений.

Селланро – это вымышленное место, и в нем есть одновременно реалистические и мистические черты. Но в то же время – это и место с идеологией. Проще говоря, это место сосредоточения ценностей, в которые верил Гамсун. Это место, где все идет, как надо, где проблемы всегда разрешимы. Если там появляется отощавшее животное или отвергнутые людьми человек – отвергнутый из-за своей заячьей губы, если вдруг на его территорию врывается телеграфная линия или еще какое нововведение, то в Селланро все устраивается так, как надо. Животные растут и прекрасно себя чувствуют. Люди не думают о проблемах, работают и создают семью, в которой появляются на свет дети. Селланро в творчестве Гамсуна – это утопия, а не просто хронотоп.

Эта гамсуновская утопия была многими, писавшими о «Плодах земли», раскритикована, и у них были для этого основания. Она регрессивная, антиинтеллектуальная, антицивилизационная, антисовременная и женоненавистническая утопия. Вместо того, чтобы повторять аргументы критики, нам хотелось бы сосредоточиться на самом литературном феномене под названием «утопия». Гамсун – один из последних писателей, создавших утопическое литературное место с невероятной силы художественной привлекательностью. Почти все произведения современной литературы имеет совершенно другое «направление»: они либо критикуют идеологии и общественные взгляды или весьма пессимистично их описывают – безо всяких иллюзий. И тут надо спросить «почему». Почти все умные люди стали в наше время критиками. Один из наших выдающихся философов нашего времени Ричард Рорти (Richard Rorty) пишет: «Мне не кажется, что мы, сегодняшние либералы, не может представить себе будущее с «человеческими ценностями, свободами и миром. (…) У нас нет никаких определенных мнений о том, как именно мы будем «перебираться» из нашего фактического мира в в мир теоретически возможный, и у нас нет никакой ясной идеи, как мы будем над этим работать».[15] Мы живем после «the end of utopia», говорит другой американский интеллектуал, Рассел Джекоби, в книге с одноименным названием.[16]

Я не знаю не одного такого утопического места в норвежской литературе, которое могло бы сравниться с Селланро, кроме Тирилтоппен (Tiriltoppen) в детских книгах Анне-Кат Весли (Anne-Cath Vestly). Она пишет, как одна за другой в этом утопическом месте решаются все проблемы, которые только там возникают. И самое интересное в утопии Вестли то, что ее волшебное место находится в городе, в отличие от антиурбаниста Гамсуна, в этом месте все указывает на жизнь маленького городка, с ее безумным ритмом, там царит социал-демократия, и место там женщина занимает совсем иное, чем в Селланро. И в то время как Гамсун, в соответствии с книгой исследователя его творчества Столе Дингстада, после своих неудавшихся утопических попыток становится циником,[17] Анне-Кат Вестли проецирует все новые и новые проблемы в свое идеальное место и успешно их решает раз за разом – вернее, решают их бабушка и мама. Интеллектуалам легко критиковать такого рода утопии и модели устройства общества. Критика – вообще стала автоматизированной частью способа мылить интеллектуалов. Но. может быть, уже пришло время перестать критиковать и начать использовать такие утопические повествования как «Плоды земли» Гамсуна для того, чтобы задавать вопросы в наше время. Которое само называет себя «постидеологически». Вполне возможно что именно понятие «постидеологического времени» и является нашим самым большим достижением.

Угроза утопии

Угроза идиллии может прийти с самой неожиданной стороны: так, никто не видит угрозы в камнях, которые Исаак находит в горах, в зайце из рюкзака Ос-Андерса, ленсмане, который приходит отмежавать участок Исаака. Но постепенно угроза становится явной. Откуда она происходит и в чем заключается?

В романе идиллия выстраивается в первых пяти главах, где Селланро описывается почти как райский сад до грехопадения. Грехопадение происходит в главе VI. Ингер убивает свое дитя. Если мы вспомним, что говорится об Олине, у которой «удалась жизнь», поскольку она была хорошей матерью, которая родила и вырастила своих детей, то мы поймем, в чем именно состоит преступление Ингер. Она совершает преступление против жизни – в прямом смысле. Ее предназначение в жизни – рожать детей и возделывать землю. А она посмела пойти наперекор. Причиной всему – заячья губа. Физические пороки и недостатки в универсе Гамсуна часто становятся угрозой жизни. Иногда их утопии исключается старость. Но в заячьей губе как социальном мотиве поступка Ингер можно при желании усмотреть оправдание поступка Ингер. Однако Ингер ничего не говорит об этом на суде, она только признается в совершенном деянии и получает за него наказание. И это очень нравится рассказчику. Это социальные мотивы того сорта, которые Гамсун приводил в дебатах «Повесьте их!» о матерях детоубийцах. Она отобрала у ребенка жизнь, а угрозой жизни стал физический недостаток. Это соответствует идеологии Гамсуна.

Но самой большой угрозой утопии становится город. Конечно, город в большой степени стал символом современности. Это хронотоп, в котором место привязано ко времени. Город – место современности. Но город противостоит Селланро. И дело не только в том, что в городе происходят ужасные вещи. Дело в том, что это заразно. Сам контакт с городом губителен. Менталитет там таков, что человек теряет ориентацию в жизненных ценностях. Человек забывает и своем жизненном предназначении. Поэтому Олина больше подходит утопии, чем обычные люди – городу. Город портит людей, делает их нечестными, непостоянными, неспокойными, настоящими бродягами. Современность приходит в сельскую местность в виде телеграфных проводов, и люди, вместо того чтобы возделывать землю, начинают наблюдать за строительством линии. Это влияние города может разрушить, хозяйство приходит в упадок, а усадьбу приходится продать на аукционе. Но Исаак говорит «нет, спасибо». У него нет времени. Он будет возделывать землю. Когда ему говорят, что он сможет заработать больше денег на другом, он не понимает, о чем идет речь. Он все делает ради земли, а не ради денег. Евангелии землепашца сталкивается с идеологией современного капитализма, для которого основной ценностью являются деньги.

Между физическим телом, временем и пространством есть общее. Елисей не так физически силен, как его брат Сивер. Он становится горожанином и, как следует из текста, уезжает в проклятую Америку. Сиверт выбирает жизнь на природе, физический труд, как и его отец. По мнению Гамсуна, такие люди нужны в мире. Писатель оставляет Сиверта жить в Селланро, в идиллическом хронотопе. Но и город, и жизнь в нем представлены не только с одной стороны. То же самое можно сказать и о неоднозначность бродяги Гейсслера. В начале романа, в главах I–V, где город и деревня прекрасно уживаются рядом друг с другом, город – это почти что сокровищница, в которую человек из деревни может отправиться по какой-то нужде, а потом вернуться домой, в свою идиллию. Город тут не выступает в виде хронотопа со знаком минус. Да и дальше Гамсун все время говорит о необходимом взаимодействии города и деревни. Лучший пример такого «сотрудничества» - косилка. И на помощь тут приходит городское же умение читать и писать. Елесей читает инструкцию и помогает разобраться в принципе работы машины.

Но почти все, чему Ингер научилось в городе, не приносит пользы. Даже сделанная ей операция становится отрицательным фактором. Она сделала ее красивее, и она больше не шепелявит. Но именно операция делает ее высокомерной и резкой, подталкивает ее к отказу от своего жизненного предназначения. И ее мужу-крестьянину приходится поставить ее на место, чтобы жизнь вернулась в прежнее русло.

Постоянство

Селланро, конечно, - невозможная идиллия. Идиллии никогда не бывают возможными. Они мистические. Но в романе говорится не только о национальной аграрной идеологии, частью которой являются реакционные тенденции. Селланро несовременно еще и по-другому. Представление об этой усадьбе могут толковаться как представления о постоянной идентичности как раз в то время, когда современная полигамия места начинает приобретать свои черты. Селланро – это сага нашего времени. Селланро – это рассказ о привязанности к месту. Селланро – это миф об экзистенциальном гнезде, написанный с большой художественной силой во времена, когда экзистенциальное беспокойство все нарастало, когда экзистенциальная полигамия стала привычной, когда биография и личная жизнь человека была глобализована, а современное развитие мира заставило человека умерить свои ожидания от жизни. Не умерить потребности в еде, материальные и физические потребности, но умерить потребности во всех формах личных привязанностей. Идиллия дает трещины и в Селланро, но эта усадьба – одно из самых удивительных мест в норвежской литературе, миф, который незыблем в нашем постоянно меняющемся мире. Мы читаем роман, как зачарованные. Но человек постмодернизма никогда не захочет там жить. Мы хотим жить в «alphabet cities», в тех местах, с нарушенными между людьми связями и отношениями, где, по выражению Йенса Кристиана Грёндала (Jens Christian Grøndal), развитие немыслимо без чувства свободы.[18] Я позволю себе возразить: у человека может возникнуть эта мысль, что мы нашли Селланро, чтобы стать бездомными. Чтобы потерять свой дом после того как поняли, в раю нам много предложить не смогут. И мы все равно будем вновь и вновь стараться попасть в рай, чтобы раз за разом его потерять, чтобы говорить о потерянном.

Селланро заставляет Гейсслер почувствовать себя бездомным. Селланро – место, которое делает читателя современным.

Пер Томас Андерсен: Селланро. Моногамия места