Биопсия Киркенеса

Ленин (если не ошибаюсь, в «Очередных задачах Советской власти») написал о многоукладной экономике. Как водилось в СССР, формулировку выдернули из контекста (вполне банального) и приложили к любому из исторических периодов, оттого она потеряла всяческий смысл. А жаль. Уже безо всякого Ленина понятно: практически любое современное европейское общество существует одновременно в нескольких исторических периодах, не только ментально, культурно и так далее, но и экономически. Стоит оговориться: вульгарный (точнее, прагматический, инструментальный, как у вождя большевиков) марксизм был неправ; не многоукладность экономики определяет историческую многоукладность общественного сознания, а наоборот. Здесь, на заполярном краю Европы, в норвежском Киркенесе, у самой границы с Россией это очевидно.
 
I
Путешествие по снеговым дорогам области, называемой Финнмарк, прогулки по самому небольшому Киркенесу дают возможность пересекать самые разнообразные местные экономические уклады насквозь, тем самым, как бы беря с них пробу, делая биопсию. Никаких систематических знаний в этом вопросе за несколько дней, что я здесь провел в начале декабря, получить невозможно (да и неохота, учитывая еще и разговоры с местным населением, обсуждение грядущего фестиваля «Баренц-спектакль 2013», дружеские попойки и просто буддическое созерцание незамерзающего при минус двадцати моря), оттого наблюдения мои носят разрозненный характер. И, тем не менее, есть о чем подумать.

Если ехать от Киркенеса к российской границе, попадаешь в природный заповедник Сванвик. Рай для мизантропа – никого вокруг, кроме спящих медведей да лис, судя по следам на снегу, которые ведут к одинокой кирхе, построенной здесь (говорят, вовсе не в душеспасительных, а геополитических целях – обозначить протестантским шпилем, что здесь уже Норвегия, а еще не огромная соседняя страна с православными луковками). Впрочем, несколько домов и даже ферм в округе есть, там разводят лошадей и ездовых собак. Тут же и исследовательский биологический, экологический и зоологический центр, при нем музей, в который, при всей моей нелюбви к так называемой «природе», я заглянул. И не пожалел.
 
Это тоже своего рода экономика; точнее – образ мысли, породивший определенный экономический уклад. С одной стороны, музей как музей: веселенькие чучела дохленьких животных, подписи к ним с непременным указанием латинского названия зверюги. Но буквально за углом от сов, похожих на завучей в советской школе, от выставки достижений таксидермического ремесла – уже совсем другой расклад. Медведи. Главная обсессия сванвикского музея (и сванвикских исследователей) – медведи. Экспозиция из девятнадцатого века мгновенно перескакивает в двадцать первый; тут и интерактивные затеи, и кружащиеся на блюдечке под стеклянным колпаком экспонаты и даже специальные игрушки – потрогал волшебной палочкой чучело медведя, а на экране появляется исчерпывающая информация об этой именно части тела и даже о выгодах и невыгодах тех или иных медвежьих спальных поз. Но самое удивительное – это выставка разных видов медвежьего помета. Вот он, к примеру, августовский, голубоватый, так как диета зверя в этом месяце состоит из девяноста кило голубики ежедневно. А вот, кажется, мартовский, в нем можно углядеть лосиные волосы – значит, в этом месяце медведи сервируют себе лосятину. Вообще, кухня этих животных невероятно прихотлива и даже изнеженна: от лосей к овцам, от овец к насекомым и пчелам, от насекомых и пчел – к молодым побегам коры и голубике. Все это наглядно демонстрируется с каким-то даже скатологическим изяществом. Насчет научных целей не скажу; наверняка они очень важны, например, для изучения перемещений медведей между разными территориями; но я не о зоологии, а о сознании и экономике. Так вот, перед нами то, что лет двадцать-тридцать назад окрестили «креативной индустрией». По идее, такая индустрия должна заменить обычную, эти скучные и неполезные для человека и окружающего мира заводы, фабрики и шахты с рудниками. Все должно быть наоборот: вместо рутины выдумка, вместо конвейера – штучное производство, вместо производства вещей (и вещей, которые могут производить другие вещи) – производство идей, затей и услуг. Я не иронизирую, ничуть. Все вышеперечисленное ужасно важно, имея прямое отношение к тому типу общества, что именуют «постиндустриальным». Соответственно, от индустрии следует перейти к постиндустрии. А индустрия сама по себе пусть отправляется в бывший третий мир. В этом смысле сканвикский музей есть типичный продукт креативной индустрии: он за все хорошее (экология, высокие технологии) против всего плохого (например, роль человека в таком проекте сводится к функции сбора и интерпретации медвежьего помета). И еще одна деталька: на еще одном интерактивном приспособлении можно прочесть (и просмотреть, с картинками и проч.) список ужасающих опасностей, подстерегающих человека. Разбуженный медведь перечислен здесь по соседству со страхом умереть от рака из-за курения.

II

едалеко (по местным меркам) от Сванвика, в Пасвике, расположилась ферма Ивара Оверли. Лет десять назад он вдруг решил начать экзотическую карьеру заполярного сыродела; обучение, приготовления, война с санэпидстанциями (норвежской и евросоюзовской) заняли довольно много времени. «Особенно тяжкими, – рассказывает мне Ивар, ловко переставляя головы сыра с левой деревянной полки на правую, он быстро протирает одну голову за другой, не прекращая своей саги из разряда “бодался теленок с дубом” (но только в иных, конечно, человеческих условиях), – особенно тяжко было получить от них разрешение на производство сыра из непастеризованного молока». «Они и слышать этого не хотели. Мол, вся Европа поступает так, а я тут всех перетравить решил». В конце концов, напор Оверли пробил войлочные бастионы чиновников, свой сыр он производит из свежайшего молока, которое прямо по трубочкам течет из соседнего загона, где стоит пара дюжин коров. Пахнет, надо сказать, далеко не сыром, пахнет коровником. Впрочем, гигиена соблюдается тут строжайшим образом – я стою в коридоре, отделенном от коровника, сыроварного помещения и сырохранилища толстым стеклом (все вышеперечисленные, конечно, тоже ограждены со всех сторон), сам Ивар орудует по ту сторону стекла, его едва слышно через окошечко над прилавком. Сюда он в конце концов и перемещается, следует неторопливая дегустация, потом покупка; то же самое обычно делают десятки посетителей его фермы. Не знаю, единственный ли это в мире заполярный сыровар, но продукция его явно несеверного, французского типа (Оверли рассказывал, что многому научился в кантоне Юра) и грюйер с раклеттом из Пасвика идут нарасхват. На этом можно было бы завершить современный производственный очерк, вполне в духе советского, о скромных героях труда, если бы не стоящая за сыродельней в Пасвике индустрия. Это все та же индустрия идей, фабрика по производству систем соотношения слов и вещей, что призвала к жизни музей в Сванвике. Все «натуральное», безусловно, хорошо; только, в отличие от настоящего (без кавычек) натурального, оно должно быть милым и безопасным ко всем участникам процесса: природе, людям, господствующему порядку вещей.

Именно поэтому Ивар Оверли ​​убедил-таки чиновников, что сыр он должен делать из непастеризованного молока; пастеризованное, оно пусть и безвредное, но как-то дальше от того, что нынешнее западноевропейское сознание считает «настоящим». Плюс к этому, ферма Ивара дает коровам возможность жить не только в стойле (впрочем, лишь когда суровый заполярный климат разрешит) – опять же, и животные не мучаются. Ни искусственных добавок, ни эко-опасностей, ни больших корпораций, все мило и приятно. Неприятны только огромные долги, в которые влез Оверли и с которыми приходится расплачиваться тяжким трудом; неприятна убийственная конкуренция больших сыроделов, проникших даже в гурманские закоулки Европы; впрочем, наш герой все это предполагал, так что не расстроен, бодр и весел. Думаю, его предприятие может войти в учебники локальной креативной индустрии, хотя производит он не веб-сайты и не милые дизайнерские штучки. Это, безусловно, лучшая часть подобной экономики.

II

Если отправиться чуть дальше к реке Пас, то можно попасть на местную небольшую гидроэлектростанцию – если, конечно, вас туда пустит Тор Юнни Арнесен, один из четырех человек, ее обслуживающих. Меня – пустил (договорились заранее), так что из постиндустриального сырного рая я оказался в индустриальном чистилище, пусть и в миниатюре. Станция ​​Скогфосс построена почти пятьдесят лет назад; она – одна из двух локальных норвежских ГЭС (плюс на озере Инари); так как Пас течет по территории трех стран (Норвегия, Финляндия и Россия), то на ней стоят еще пять российских ГЭС, с которыми норвежцы в близком дружеском контакте.

​​Венчает интернациональную гармонию финский Центр охраны окружающей среды. Станция произвела на меня огромное впечатление; по сути – это образ того, как обычная «индустриальная» индустрия (а не «креативная», не «постиндустриальная») может быть соположена человеку, его невысокому горизонту и небольшим, в сущности, запросам. Четыре работника всего; как открыл мне секрет Тор Юнни, они имеют право даже не каждый день ходить на службу, имея возможность следить в своих лэптопах за происходящим в турбинах и на дамбе. Впрочем, и удаляться от станции больше чем на определенное расстояние нельзя, вдруг что случится.

Две турбины в ​​машинном зале, одна желтая («норвежская»), другая выкрашена в красный цвет, как лондонская телефонная будка старых времен, с темно-зелеными поручнями («русская»). На них можно залезть и прогуляться по балконной галерейке вокруг турбинного тела, прислушиваясь к сдержанному реву местных электрических божков. Общая обстановка – будто с инсталляций Ильи Кабакова или ранних альбомов Виктора Пивоварова, окончательное торжество размеренного (и слегка ностальгического) московского концептуализма. Деревянные щиты, где в идеальном порядке развешаны инструменты (особенно прекрасны на одном из них убывающие в размере разводные ключи), старое, уже не использованное табло управления (вялый салатовый цвет в смеси с серым), испещренное эстетически-совершенными символами (почти масонские схемы утерянного давно смысла), уголок машиниста, где над столиком висит, будто фантомная память о временах смерти настоящей индустрии, фотка пышногрудой красавицы (софтпорно времен Spice Girls), эта утеха сурового дальнобойщика. Идеальная чистота, стопроцентный орднунг, никого на производстве не наблюдается – только Тор Юнни и я со своими спутниками. Вода крутит валы турбин, тихое норвежское электричество бежит по​​ проводам (в том числе и в музей в ​​Сванвике, и на ферму в Пасвике); классическая индустрия, уцелевшая в скандинавской глуши, питает энергией последующую в ряду поколений.
​​
Строгие экологи и чиновники приказали им раз в год выбрасывать в реку и озеро пять тысяч живых форелей определенных величины и веса, чтобы восполнить ущерб, наносимый дамбой, – что они, машинисты, радостно и делают. В огромных чанах, тщательно разделенные по возрасту, кружатся рыбины, ожидая свободы – до которой (как это, увы, и бывает в жестоком индустриальном мире) доживут здесь далеко не все. По самой же дамбе проходит российско-норвежская граница, куда Тор Юнни, отвечающий здесь за все, от энергии и рыбы до национальной безопасности, обещался сводить, но не смог. Под минус тридцать да снег выпал утром: дорогу к дамбе (и по ней самой) не расчистили. Впрочем, и слава Богу, мне плевать на национальную безопасность кого бы то ни было.

IV
В общем, индустриальный и постиндустриальный (старый и относительно недавний) уклады экономики Киркенеса и его окрестностей носят характер почти интимный. Но вот уже последующий, совсем новый, восхищает размахом голливудского блокбастера. Назовем этот уклад «неоиндустриальным», так как внешне он выглядит копией (если не продолжением) старого индустриального; однако за ним стоит уже новый тип мышления, смесь глобализма и прагматичного расчета эпохи экономии, а также – чуткой рефлексии по поводу экологической ситуации во всем мире. Результаты такого мышления, несмотря на все понимание ограниченности современных ресурсов (а быть может, и благодаря ему), носят характер жюльверновский, гербертуэллсовский. Скажем, Бьорн Гундарссон, директор Центра логистики Крайнего Центра, рассказывает о планах водить международные танкеры и сухогрузы по российскому Северному морскому пути; так оказывается лучше и безопаснее (не говоря уже, что ближе), чем тащиться через Средиземноморье, затем – через становящийся все опаснее Ближний Восток («арабская весна» восторгает в западном мире далеко не всех) и мимо пиратов Сомали. А здесь – благодать, ни души, только хрустит лед под носами российских атомных ледоколов. Конечно, эти планы возможны только при участии Москвы и при условии создания хотя бы минимальной логистической структуры на побережье вдоль Северного морского пути; для того чтобы заняться последним, нужно собирать любую возможную информацию об огромных территориях (и их возможностях) сразу нескольких стран. Чем Гундарссон с коллегами и занимается. Во всем этом заинтересованы, сколь ни экзотично звучит, Китай, Южная Корея и Япония; именно они хотели бы таким образом возить свою продукцию в Европу. Китайцы уже появлялись в Киркенесе и интересовались, не нельзя ли инвестировать в строительство здесь грузового терминала. И вот тут в игру вступает еще более странный участник – «глобальное потепление» (в отличие от фриковатых американских политиков – и некоторых европейских правых вроде Вацлава Клауса – на Крайнем Севере в «глобальном потеплении» никто не сомневается, они просто его наблюдают). Арктические льды тают; в Киркенесе (также как и в Осло, Рейкьявике, Мурманске, Сеуле, Пекине, Шанхае, Токио и некоторых других городах) беду хотят обратить в несомненную пользу; норвежцы вообще большие мастера превращать нужду в добродетель. Чем меньше вечного льда, тем короче торговый путь из Северной Европы на Дальний Восток и назад; сейчас уже, как рассказал мне Бьорн Гундарссон, строятся планы водить танкеры и грузовые суда прямо через Северный полюс. Это уже не экономика, а какой-то стимпанк получается. Скоро о советских полярниках, точнее, об их профессии, будут вспоминать как о кучерах или машинистках. Эпопея под названием «Два капитана – 3» разворачивается на наших глазах.

V

А в нескольких десятках километрах от Киркенеса – натуральный Жюль Верн, его лунные эпопеи, плюс марсиане, трансформеры и «Властелин колец» в той части, где про Мордор. В Бьорневатне – огромный железный рудник прямо в ледяной пустыне, сам ставший ее частью, в некотором смысле ее, пустыню, сформировавший. В России по ледяной пустыне, как известно нам из Победоносцева, гуляет лихой человек; в ледяной пустыне Бьорневатна не гуляют, а трудятся примерно сто пятьдесят работников.

Р​​удник был закрыт в 1996-м из-за притока дешевой руды из других стран и из-за фатального изменения спроса; в 2006-м его вновь открыл новый владелец, некий австралийский бизнесмен. Изменился не только спрос, это вообще дело непостоянное, особенно в рецессию. Меняется отношение к индустрии как таковой – в частности, к тяжелой, к «производству» в широком смысле этого слова. Неолибералы, почти везде пришедшие к власти в 80-е годы (и превратившие в неолибералов большинство своих политических оппонентов, как, например, британские консерваторы времен Тэтчер повлияли на «новый лейборизм» Тони Блэра), старались истребить промышленность везде, где только они встречали ее, особенно тяжелую. Все, что не приносит прибыли, не имеет права на существование, – утверждали они, и действовали сообразно. Пример тому – бывший индустриальный Север Англии, где от промышленности, некогда сформировавшей этот регион, остались рожки да ножки, бруталистская архитектура социалистических 60-х, да трансфомировавшийся в великую поп-музыку 80-х и 90-х иной, нежели на богатом буржуазном юге страны, образ жизни. В общем, обиженные на саму идею производить нечто, кроме «услуг» и «затей», правительства тридцатилетней и двадцатилетней давности изгнали промышленность из своих стран, отправив ее на каторжные работы в третий мир. Там она и трудится, а здесь – безработица, раздутый финансовый сектор, бюджеты, изнемогающие от велфэра, и дивный новый мир, свободный от вони заводской гари. И вот сегодня они возвращаются, индустриальные запахи и звуки.

​​Впрочем, о Бьорневатне такого не скажешь – шума почти не слышно сквозь стекла микроавтобуса, на котором инспектор рудника возит гостей по своим владениям. Ландшафт за бортом совершенно фантастический: огромная территория, замерзшая, белая, чуть кое-где присыпанная серым; обведенные по контуру изморозью ветки деревьев, большие холмы, даже горы, придают всему вид лунный, марсианский. По этому пейзажу ползают монстры – гигантские самосвалы Caterpillar, груженые огромными камнями. Камни добывают еще большие экскаваторы, их ковши медленно вгрызаются в землю, обрушивая слой за слоем, потом со столь же чудовищной неотвратимостью накладывают свой груз в кузов очередного грузовика. Рабочие в ядовито-желтых жилетках копошатся под пятой пришельцев, будто не они управляют машинами, а сами состоят в услужении у них. И тут, наконец, понимаешь, что все эти белые холмы и горы есть кучи отработанной породы, ничего больше. Ландшафт создан людьми, которые, отказавшись было от идеи «преобразовывать природу» в пользу идеи «следовать ее правилам» (впрочем, эти правила сформулированы теми же людьми), вернулись сюда, чтобы еще беспощаднее копаться в природных недрах. Теперь люди готовы обратить в свою пользу даже тот очевидный вред, что нанесли ей, до конца растопить арктические льды и запустить по ним китайские сухогрузы, чтобы они на обратном пути захватили еще немножко норвежского железа, добытого на шахте австралийского бизнесмена, – вот каков сегодня неоиндустриальный образ мысли.
 
Пока же разные экономические уклады, порожденные разными (хотя и связанными между собой) способами соотнесения слов и вещей, сосуществуют здесь вполне мирно. Рабочий Бьорневатна запросто покупает сыр в Пасвике и возит детей в музей Сванвика показывать им разные виды медвежьего помета. Все вышеперечисленные жгут электричество, извлеченное из потоков реки Пас. По Финнмарку гоняют на собачьих упряжках немецкие туристы, в самом Киркенесе на ежегодный фестиваль Barents Spektakel приезжают современные художники из Лондона и Питера. Пока все индустрии в норвежском Заполярье в балансе; посмотрим, что произойдет, когда растает лед.

Опубликовано: БНИЦ/Шпилькин С.В. Источник: Радио Свобода Автор: Кирилл Кобрин

Кирилл Кобрин: Биопсия Киркенеса